Лазарь Соколовский - Подмалевки

Отголосками прежних песен
мир качнувшийся не сберечь…
Замаячил опять Lake Placid,
будто тяжкая ноша с плеч.

И с чего грустить в самом деле,
что опять где-то там разор —
профиль гор из окна отеля,
не кавказских, но все же гор.

Будто Лермонтова страницы
расплескали былой ампир,
нам отмерены не границы
кем-то вбитые – целый мир,

где скитаться уже привычно,
коли гонит своя страна.
Что ж… пускай языки различны,
но природа везде одна

и тогда была и поныне.
Нам, как Лермонтову, близки
реки, степи, моря, пустыни —
средство верное от тоски.
Только горы – пейзаж особый:
ближе к небу ль, яснее взгляд…
Как смывает с души хворобы
дальней родины. Встали в ряд

озабоченными хребтами,
где подспудный процесс таим
созиданья, хоть пусто в храме —
сохранится ли третий Рим…

Перепетая, вроде, тема —
те же варвары изнутри,
пролетит, усмехаясь, Демон
над потугами индустрий.

Вновь от бога – одни обноски:
в древних складках гранитных риз,
как игрушечные, полоски —
слалом катится к черту вниз;

озадачивая крутины
(камнепаду подставить лбы?..),
словно вызов, торчат трамплины,
выворачивая горбы.

Падший ангел, какое дело,
что проявится под крылом…
Та же рукопись пожелтела
в детском споре добра со злом,
спать поэту – не катит даром
легкий профиль в углу листа.
Промелькнет, словно лик Тамары,
ускользающая красота

и утонет в нездешних весях,
не востребована никем,
раскидав отголоски песен
с несостарившихся поэм.

Но и в этом несбереженном
мире вдруг будто вздрогнет хор —
девы, что так не вышли в жены,
позовут из-за кромки гор.

Забвенье – все, что нам дано:
опять заснуть, надумав сказку.
Забвенье – хитрая отмазка,
где плоть – за хлеб, за кровь – вино.

Как это все?.. Еще вчера,
казалось, затемно сидели.
Чадил костер. Канун недели.
Скорее холм был, чем гора.

Ни любопытных, ни зевак,
и только отблески заката
того высвечивали брата,
затем другого, дальше мрак…

Он что-то говорил, но в нас
слова еще не оседали
той мощью, что осмыслит дали —
корм не в коня в который раз.

Усталым разве важно, чей
глагол явил бы в сновиденье
смещенный свет. Сжимались звенья
Его космических речей.

«Мой срок недолог, на роду
вам писано нести скрижали
завета с миром, пусть вначале
здесь, дома… Но когда уйду,

едва приестся детский гам
соседских толп, погрязших в быте,
в границы чуждые несите
всем: и собратьям, и врагам —

весть, что на нет сойдет война,
когда одной семьей навеки
стать. Как деревья, камни, реки —
все эти божьи письмена

свидетельство: одна земля
и море, где я шел по суху.
Благословим же нищих духом,
кому легко начать с нуля,

нытьем не искушать судеб,
а, встав по солнышку, как птицы,
росой холодною напиться
и ставить дом, и сеять хлеб.
Отмеченным – тем кисть, перо:
воображение – опора
труду, но чтоб без перебора,
ведь безответное добро

так хрупко. Кто и помудрей…
случится: перевесишь меру —
скорее ханжество, чем вера,
не долг – тщеславие скорей.

Парча покровов, злато чаш,
иконы правду кроют пылью…
Сопротивление не насильем —
любовью есть путь крестный ваш.

И как ни манит бытие,
не поддавайтесь сну и лени —
идущий к истине блаженен,
пусть как до неба до нее.

Конечно, время растрясет
и то, что вам пришлось увидеть…»
Он смолк. Мы снова дремлем сидя,
что и вчера. Как это все? —

в который раз повис вопрос:
опять забвенье вместо порки?
А, может, это просто Борхес
апокриф случаем занес,
где праздник братства и любви
всеобщих – пшик!? Распались звенья
Его речей. И вновь забвенье
похоронило звездный вихрь.

Месть ли, прощенье ли… За что?
кому? Так было изначально.
Молитва – лишь намек печальный,
разворошенное не то?