Олег Тупицкий - Сон? Нет!

По сути, я домовый воробей —
люблю в окно чирикать на рассвете,
люблю дурачить жирных голубей
и на убой раскормленных свиней,
люблю смотреть, когда творенья эти
не замечают сослепу и сдуру
мою провинциальную фигуру.

Своя судьба любая хороша.
Как можно ей пенять – не понимаю
и каждый день с восторгом принимаю,
рутину боязливую круша.

Пускай в карманах часто ни гроша,
Евтерпу вероломно обнимаю,
к сожительству дурёху призываю,
как долларами, рифмами шурша.

Моя непостоянная душа,
смиренница в самой своей основе,
то просит тишины, то жаждет крови
в неистовом порыве куража
и мается, когда не слышит в слове
хотя бы только эхо мятежа.

Храм над рекою чудо как хорош
под серым небом, за литой оградой.
Меня там ждут и мне там будут рады.
Покаялся бы, но туда не вхож.

Всё правильно, когда себе не лжёшь
и на рожон не лезешь за наградой.
Стою, смущён сезонною утратой
в преддверии метелей и порош.

Внизу зажатый берегами Сож
в своём стремленье к югу неустанном
лежит, как меж Изольдой и Тристаном
не меч, но обоюдоострый нож.

Какое счастье – здесь и вдалеке —
жить в городе, стоящем на реке.

Пряду века связующую нить.
Всё то, что было до меня разъято
с какой-то целью кем-то и когда-то,
я намертво могу соединить,
лишь дайте до конца договорить.

Не нужно мне ни серебра, ни злата
от вас – у самого ума палата.
Учите ваших бабок щи варить.

Скажу: «Как знать», – послышится: «Казнить».
Перепеваю песню то и дело.
Уже достиг заветного предела
и отправляюсь в Рим гусей дразнить.

Игру словами можно длить и длить,
но жажды всё равно не утолить.

Ещё по мне скучает Персефона.

В своём жилище с окнами на юг
и видом на Тельца и Ориона
о пору гололедицы и вьюг
я всякий раз вполне определённо
испытываю радостный испуг,
когда закономерно и законно
Земля условный замыкает круг.

Нависнув над перилами балкона,
сморю в зеницы вечности сам-друг.

Спасаясь от разлада и раскола
и душу охраняя от разлук,
люблю ночное небо созерцать
и папиросным огоньком мерцать.

Всё б Ариадне слёзы лить,
обняв героя на дорогу,
в морской пучине хоронить
его до времени, до сроку.

Ну, чем её развеселить?
Чем успокоить недотрогу?
Забавы ради сочинить
сонет? элегию? эклогу?

Так, развлекаясь понемногу
невольной магией письма,
я надоел себе весьма.

Пришла пора залечь в берлогу.
А как вы думали? Зима…
И хорошо. И слава Богу.

Отечество, как чёрная дыра,
в один присест глотает с потрохами
посмевших правоверными стихами
не осквернить ни мыслей, ни пера.

О, Господи! Дожить бы до утра
в своей шкатулке за семью замками,
чтобы чуть свет подняться с петухами,
не зная горькой участи Петра.

И дай мне силы избежать искуса,
имея дар, продаться за талант
(по-нашему – без малого два пуда).

Из жадности продешевил Иуда.
Бездарный оказался коммерсант,
а вспоминают чаще, чем Иисуса.

Лишь только для того, чтобы извлечь
или смарагды, или изумруды
(что суть одно, но не об этом речь),
ворочать слов немыслимые груды.
Перемывать отвалы. Плавить руды
железные. Хлеба и булки печь.
А после в одночасье от простуды
скончаться и под памятник залечь.

Мы на планете – плесень и парша.
Нам через поколение едва ли
поверит кто-то, что и мы пылали,
и стоили поболее гроша.

– Да, – скажут, – было тело. А была ли
взыскующая вечности душа?

Теряю выражение лица,
под пятками утрачиваю почву.
Со счёта сбился, сколь ночей воочью
не вижу Ориона и Тельца.

Сонет слепил, а он по швам трещит.
Подсунул музе – изорвала в клочья,
охаяла и подняла на щит
в таких словах, что ставлю многоточья.