Алексей Козлов - Наших дней дилижансы

Чехарда президентов – священный устой
С чередою политпотрясений,
Я плыву над свободой как рифом, зато
Независим, стихами рассеян.

Колебания мнений и их амплитуд,
Колебания биржи, погоды,
На закате – процента спиртного во рту
Или птичьих помех на восходе.

Беспокойное поле, и я в нём пока —
Колосок или вектор в сомненьи,
И ползут, как диваны, над ним облака,
Где и боги порой сатанеют.

Вписалось прошлое в тетради,
Дождя копируя наклон,
Что и рoвнял, и вправо ладил,
А почерк, делая назло,

Скакал, резвясь, по лужам-кляксам,
Ручьями на поля стекал.
Его выравнивала в классах
Педагогичная рука,

Воспоминаний чудный лепет
Училa уплощать до лжи,
Чтоб помнить правильно о лете,
А после – правильно про жизнь;

Не славить птиц, будивших клёны,
И блеск осколочный росы
В траве, бутылочно-зелёной,
Вовек не видевшей косы,

A лгать послушно и подкрышно
О том, что главное – коса.
«Переписать!» – как будто слышу.
Когда б я мог переписать!

Всплакнём, декабрь, на брудершафт,
Ты мне в друзья всегда покроен —
Тебе ли пить не разрешать
Порой, когда редеют кроны?

И нам обычно по пути.
Ты правь, а я – к тебе в пролётку.
Пока в руках возницы стих,
А не весло, и воздух в лёгких

Не остудился до нуля,
Потом безвыдохно зашкалил,
Вези в январь, до февраля
В санях с январским выпью шкалик.

Даст бог, доскачем до весны —
До той воскресности недели,
Когда и днём приходят сны,
Стеля подснежники постелью,

A полночь катит по земле
Апрельской разбитной кибиткой.
Но вверх ли мне на склоне лет,
Где жаром полдня быть убитым?

Что можно в полдень написать,
Когда сникают гривы клёнов,
И влага пота в волосах
Стекает через лоб солёно?

Не горькое тепло слезы,
А охлаждение для кожи…
Возница, в лето не вези,
Я в мае выйду у подножья.

У дня был жар и
Глубокий обморок,
И пахли иодом
Грибы у заводи,
В ней отражалась
Симптомом облачность,
Дразня исходом,
Известным загодя.

Ничто не лечит,
Как кризис на́ небе
И непогода
С дождём отчаянным,
Чьи ветви хлещут —
Вернуть в сознание,
Что то уходит,
То возвращается.

Следы затрещин
Щекам оконным и
Губам карнизов
Остались листьями,
А ливень лечит,
Но где-то около —
Ушёл на вызов
Тропинкой склизкою.

Гром под сурдинкой,
Как эхо, медленный,
Он обесточен,
Поник на корточках.
И солнце в дымке,
Как тазик, медное.
Сквозняк охоче
Вскрывает форточку.

Диагноз – лето,
В поту простынки, но
Уже конечно —
Выздоровление.
И дует ветер
На заводь стылую —
Обжёгся в спешке
Чаями летними.

Плохие картины обра́млены, зря
Грамматикой блещут плохие стихи,
Но истинный мастер, и слух потеряв,
Напишет бессмертное для неглухих.

Познав до конца инструмент ремесла —
Перо ли, резец ли, а может, смычок,
Умелый ремесленник вовсе не слаб,
Но, кроме уменья, есть что-то ещё.

Какое-то чувство из области той,
Административно лежащей в мозгу —
В стране Вдохновении вечной святой,
У моря Прекрасного на берегу.

У генного кода отрезком строки
Встречается ген для резца и пера,
И если он там – автоген, словно кисть,
На стали рисует шедевр-пастораль.

1.

Слепцы слепых уверенно ведут.
Тасуются дороги, времена.
Пророк, шаман, продюсер и колдун
Меняют чин, погоны, имена.

И, бельмами пугая белый свет,
В припадках раздувают пузыри,
Что лопаются бредом в голове.
Блажен незрячий, ибо не узрит.

Он с наслажденьем выключит глаза,
Ныряя в то, что полночи темней,
Где всё желанней – это кинозал
С проектором для ласковых теней,

Где мудрый и решительный отец,
Заботливая, любящая мать
И справедливость, и горит в огне
Сосед – он отказался понимать.

Не титры вверх, а тьма струится вниз,
Как чёрное – на зеркало души,
Которая не хочет толкотни
И к выходу заранее спешит.