Михаил Бурляш: Девушка-огонь. 13 историй любви

На дисплее высветилось «Радио Попса», динамик зашуршал, и приятный тёплый баритон известной поп-звезды запел для Тихони и Кацмана:

«Метеорами на землю счастье падет в ночи,

Говоришь ты, а я внемлю, говори же не молчи…»

– Душевно поёт, – вздохнул Кацман, – вот только где они, метеоры эти? Судя по тому, что мы тут в полном дерьме сидим, они где-то уж очень далеко падают…

Тихоня заёрзал, посмотрел на Кацмана как-то искоса и сказал:

– А ведь это я слова-то написал к песне, Сень.

Кацман поперхнулся куском хлеба, отплевался крошками и сказал все с тем же раздражением в голосе:

– Ну а кто ж, Тиха, конечно, ты. И про чудное мгновение ты, и гимн российской федерации ты… Все ж знают, какой великий поэт тут в заточении сидит. Невольник чести, едрит его…

Тихоня поставил чашку, обтёр губы рукавом, пристально глянул на Кацмана и пробурчал:

– Ну и не верь, Фома неверующий. Мне твои ёрничанья до балды. Просто жалко, что стихи испортили, целый кусок выкинули.

Отведя взгляд от Кацмана куда-то в сторону, Тихоня вдруг заговорил совсем другим голосом:

«Я и так тебя не слышал столько лет и столько зим,

На просторы месяц вышел, красотой неотразим…

Уворованный сияньем, расплескался по ночи

Не измерить расстояньем глубину моей любви.

Так о чем ты загрустила, замолчала, ангел мой?

Ты в разлуке мне светила, озаряя путь домой…»

Кацман слушал, разинув рот. Читая стихи, Тихоня преобразился до неузнаваемости. Согнутые плечи распрямились, глаза широко раскрылись и замерцали каким-то нездешним светом. Лицо прояснилось и вместо замусоленного плюгавого мужичишки перед Кацманом вдруг появился …поэт. Человек из другого измерения. Горящие синие глаза чужеродно смотрелись на щетинистом лице со впалыми щеками, но оторваться от них было невозможно.

– Ну ты даёшь, Тихоня… – только и смог выдавить из себя Семён. – Как же это тебя угораздило то, а..?

Тихоня вздохнул, сгорбился, и потянулся за отставленным было стаканом. Допил, не морщась, остатки самогона и монотонным, почти ничего не выражающим голосом начал рассказ, от которого Кацман слегка офигел.

***

– Где меня только не носило по жизни, – начал Тихоня, – я рано ушёл из дома и почти всю жизнь скитался. Пытался на стройках разных работать, бичевал, к женщинам несколько раз прилеплялся… Правда, каждый раз ненадолго. Бабы они ведь как сороки – что блестящее увидят, так сразу в гнездо к себе тащат. И всё норовят под грудой хлама домашнего закопать. А мне самому по себе интереснее. Бывало, поживу-поживу с месячишко у какой-нибудь… и чувствую, задыхаюсь уже. Собираюсь – и на все четыре стороны опять… В общем лет до сорока промыкался, привык к жизни такой. А однажды что-то по дому затосковал. Думаю, как там мать? Жива ли? Ну, и решил навестить её. Тут как раз очередная сердобольная душа пристроила дачи сторожить. Я взял, да и грешным делом машинёнку там одну плохонькую угнал… И прямо на ней домой-то и поехал. Интересно, что бензина хватило как раз в аккурат…

Мать как увидела меня, за сердце схватилась и в слёзы «Тиша, Тиша, где ж ты пропадал столько лет?» Глянул я на неё, а она уж старушка совсем, аж сердце защемило, ну и решил: поживу у неё с недельку.

Пока гостил, встретил приятеля своего, с которым в школе вместе учились. Он редактором местной многотиражки стал. Ну, и подкинул я ему пару стихов своих… Я ж с детства стихи пишу, Сень. Только не для славы и не для книжек. Для меня это как дышать, понимаешь? Сами они из меня выходят, как из тебя углекислый газ выходит, когда ты дышишь…

– Что это из меня газ выходит? – возмутился Семён, – а из других не выходит что ли?!

Тихон его как будто и не слышал.

– Ну вот, – продолжал он, – заскучал я там, у матери, стал собираться. Она мне и говорит: «Тиша, сходи купи мне численник, а то ж новый год скоро». Пошёл я, купил ей численник, а когда отдавал, оторвал себе лист один, не глядя. «Дай, говорю, мать, я себе листок на счастье вырву. Пусть будет у меня самый счастливый день в следующем году». И выпало мне 27 февраля, Сень. Заправился я на материны деньги и поехал потихоньку с листком этом в кармане на всё той же угнанной машине в сторону Москвы. В одном месте приспичило выйти мне, у лесочка. Только не успел выйти – пацаньё какое-то на мотоциклах налетело, машину отобрали, меня побили сильно. Так сильно, что я только через два дня в больнице очухался. Спасибо добрым людям, которые на обочине подобрали. Очухаться то очухался, да почти не помню ничего. Только имя своё и вспомнил. Но зато стихи так и полились из меня… Почти три месяца пролежал в гипсе, не зная кто я, откуда…