Александр Петрушкин - Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов

Спросят: какое число? – отвечай: много.
Умея только до двух – все, что выше,
называю несуразно. Два века гудела погода,
чтобы сойти на блеф или что-то тише.
Мы искали смысл, чтоб потерять. Свистеть
нас учили раки и книги. Из мертвых женщин
ближе всех – та, что вдалеке. Просей
нас сквозь время свое и соски огрубеют. Меньше
руки бога – только жирный его трахарь Цезарь.
Наши дети забудут нас, поиграв в могилы.
Ни хирург, ни ветврач не спасут. Только чахлый писарь
сосчитает нас перед тем, как покинуть. «Милый,
разучись дышать…» – слышу я,
подчиняя звезду отливу.
(2002)

В этом меде нет пчел,
только дети и тени детей,
и дождя вертикальная нить.
И короткая память камней
разминает ладонью твоей
мокрый мякиш чужой немоты:
то приходишься братом песку,
то сестрою своей темноты.
(2002)

Шел дождь. Росла трава.
Мы пили эту воду,
мир поделив на два:
на афоризм и оду.
Остаток – пустоте
мы сбрасывали в баки.
Они гремели так,
что лаяли собаки.
С той стороны листа
глядит на нас бумага,
как мы с ее лица
пьем воду, точно брагу
Любой из нас убит,
но мы не умираем,
лакаем белый стыд,
и губ не обжигаем…
(2002)

Закончил ветер выть, как только свечерело,
а инвалид-сверчок чуть позже замолчал,
ты задала вопрос, точней – его пропела,
да я не отвечал.

О чем мне говорить, что лето нецензурно,
что нас имеет вновь любимая страна,
что ива у реки прозрачна, как мензурка,
а речка – холодна?

Что не умею жить без сурдоперевода,
что не умел любить и получил за то,
что из меня теперь течет моя свобода,
которая – ничто?

Что ты идешь гуляешь с чистопородным шпицем,
что весело свистишь, сзывая кобелей,
что в сумочке твоей двойная доза в шприце?
Давай ее скорей…
(2002)

Соль разъедает и камень, и воздух – лишь речь
Имеет прочнее валентность – твой Харитон
Успеет обресть полураспад – пока мы течь-
Перетекать устанем сквозь шели свои в свободу.
Кода времени – это пустой человек,
С помощью междометий обратившийся в воду.

Не торопись, мой птенчик, на этот вокзал:
Поезда плетут лишь одно направленье на Север, и скоро очень
Прялка выткет железную нить из аватар,
Которые падают в землю замедленным снегом,
И прежде чем изливаться из крынки – ты оглянись:
Что будешь ты – после, там, за своим пределом.

Слова кончаются. Дальше – по видимому – темнота.
Над ЧТЗ – ангелы и прочая чертовщина.
И ты выходишь из меня первой из ста:
Дыханьем, когда «-40» – сигаретным дымом.
Моя соленая речь растворит тебя наверняка —
Во все стороны от Камчатки и притворится Крымом.
(2003)

Ловля звезд – пустое занятье, но ты
занималась всегда этим лучше, чем я,
и после свиданий с тобой я слышал, как роют фундамент кроты
и скоро здесь вырастет Колизей, а потом – скользя
по поросшему редкой травой побережью – волны забудут про нас.
И это правильно – поскольку это – о нас.

Как только закончился бог – мы пошли в театр,
смотрели на линии между надбровных дуг
сцены и старались не хмуриться. И повторяя соцарт —
соприкасались рыбьей кожей разводные мосты. Из подруг,
с которыми я спал в те стрёмные времена —
только ты вплавила влажный штрих-код в мои пелена.

Крошки с наших столов давно обрели свой гранит —
только крепость их – десять последних лет – гранит мой зрачок,
и мы прошли, как земную жизнь, холодный Аид,
в том смысле, что я в свой карман положил от него клочок.
И если кто-то случайно спросит тебя —
не отвечай ни о чем – как и я.
(2003)

По петле перепелки в кустах —
не узнаёшь пути…
и пока ты у смерти своей —
в её жизнеродной горсти

пишешь этот забытый
другими людьми язык,
что – по корню рождений своих —
почти всегда нервный тик:

размягчаясь, летишь
из себя-психопата к себе-
об-реченному и бубучишь,
как будто дитя в дите,