Борис Херсонский - Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна

и твоя грудная клетка
кошелек а там монетка
бьется часто или редко
упирается в ребро
неосмысленного предка
и геологоразведка
ищет под землей добро

раскопает круги ада
путешествия синдбада
человеческого стада
кости страсти и бичи
зуб огромного размера
стог соломы слог гомера
звезды ясные в ночи

Снилось – лежу на дачной веранде, какой была,
слышу женские голоса – бабушка, мама,
Все ярко освещено, погода солнечна и тепла,
парусит занавеска, отворена оконная рама.

Мама и бабушка варят варенье, банки построены в ряд.
Я потягиваюсь, выхожу во двор, жмурясь от света,
пытаясь понять, о чем они между собой они говорят.
Дедушка дремлет в кресле, в руках у него газета.

Мелкие белые розы над скамейкой цветут.
Зеленая летняя кухня – маленькая каморка.
Папа, сестра, племянница – в «русском» районе Нью-Йорка,
Мама, бабушка, дедушка – мертвы, мы остались тут.

Смерть бывает наполнена жизнью. И стоит ли просыпаться
для того, чтобы убедиться, что мир навсегда опустел?
Но я просыпаюсь, на в силах с постели подняться.
Но я просыпаюсь, хоть, кажется, не хотел.

выцветшие чернила, старорежимный почерк
водяные знаки на пожелтевшей бумаге
старый писатель страдал заболеванием почек
сбежал от большевиков умер кажется в праге

или в безвестности что впрочем одно и то же
и то и другое изгнание за пределы
эмиграция это такое просторное смертное ложе
думаешь белизна а это в судьбе пробелы

по воскресеньям толпа пестра в будни быстра деловита
чехи немало русских немцев в черных шляпах евреи
на холме пражский град и собор как его вита
мощи считались лекарством от функциональной хореи

и откуда взялась лет семьсот назад эта трясучка
и куда подевалась позднее вот так загадка
хорея исчезла как в летнем небе малая тучка
новое время ни тряски тебе ни припадка

и куда подевалась усталая старая муза
и куда подевалась душа с ее постоянной болью
злата прага между ладоней германии и союза
и с нею забытый писатель маленькой серой молью

в небесных чертогах сидит у окна
в задумчивой позе святая одна
и свет невечерний сияет над ней
и нет в ее мире ни тьмы ни теней

лишь свет проливной словно ливень весной
как тихое пенье псалма на страстной
и чудно ей в мире лишенном скорбей
не скажет никто ни солги ни убей

лишь теплая Божия милость вокруг
и воздух прозрачен и ветер упруг
но смертная память о муках жива
о том как сминали людей жернова

о том как катилось судьбы колесо
о том как смеялись плевали в лицо
как жадно глазели от злобы дрожа
на дело веревки огня и ножа

и с памятью этой и свет ей не в свет
и даже в раю утешения нет

Литва, страна печалующегося Христа,
подпирающего деревянной ладонью деревянную щеку,
все, как положено – терновый венец, сомкнутые уста,
вторая рука на колене – что нужно еще человеку,

дошедшему до перекрестка, не знающему, куда свернуть,
как долго идти до намеченной ложной цели,
нет ни камня, ни стрелки, указующей верный путь,
лишь деревянный Христос – изваяли его, как умели.

Изваяли сидящим, печальным, в терновом венце,
сработанным грубо, как, впрочем, и все мирозданье,
размышляющим о неизбежном, с такою мукой в лице,
что стыдно жить, не зная, что такое страданье.

Размноженный в тысяче копий, он сидит взаперти
в каждой витрине, в любой сувенирной лавке.

Он так одинок, что стыдно в толпе себя не найти,
уцелеть в миру и не быть растоптанным в давке.

то ли ночь темна то ли земля черна
то ли нет в земле ни корня ни крота ни зерна
то ли нет на земле ни города ни села
то ли тело Христово судорога свела

депрессия лучшее логово для зверя твоей души
пошел бы в кабак да на какие шиши
написал бы другу письмо да хрен прочтет
какова молодым дорога таков старикам почет