Борис Херсонский - Одесский дневник 2015–2016. Взрывная волна

В нашем микрорайоне много святых,
в большинстве – юродивых или страдальцев,
есть и сидельцы. Много болезных, спитых,
благословляя, они оставляют на нас отпечатки пальцев.

Жаль, что милость Господня достается все больше чужим.
Что небо в крупную клеточку не слишком гостеприимно.
Что потихоньку всех переводят на строгий режим,
что соседи нас ненавидят и, наверное, это – взаимно.

Мать-мачеха и родина-чужбина,
зачем ты гонишь сына-гражданина,
зачем кричишь – сокройся с глаз моих,
зачем ямбический в уста влагаешь стих,
зачем стучишь клюкою по брусчатке,
зачем в безумном корчишься припадке?
Мне все равно. Я суть твою постиг.

Я понял эти дали, эти долы,
я понял курс детсада, средней школы,
я видел небо, словно водоем,
я видел штампы в паспорте твоем,
я помню стройный стан и гневны очи,
сиянье севера средь непроглядной ночи,
и вот в душе моей светло, как днем.

Я понял суть военной службы Божьей,
что ни скажи, шепни такую ложь ей,
чтоб верила, надеясь, чтоб укор
тревожил совесть нашу, чтобы хор
звучал «аминь», чтоб малый крест нательный,
чтобы простор небесный беспредельный,
чтоб лес ронял багряный свой убор.

В кошмарном сне сегодня приснилось мне,
что ОН принимает парад верхом на белом коне,
вернее, на бледном коне, с кривою косою в руке,
с ним рядом – Ельцин на танке и Ленин на броневике.

И вся военная техника всех народов и всех времен
собралась под сенью его предвоенных знамен —
катапульты, стенобитные бревна с бронзовой головой
барана – предшественницей ядерной, боевой,

я видел воочию тысячу римских квадриг,
о которых я раньше знал из исторических книг,
и с ними тачанки катили в одном строю,
готовые выкосить недруга в степном гражданском бою.

И ангел в буденновском шлеме трубил в золотую трубу,
и ракетный комплекс, хуже Эдипова, готовый вступить в борьбу,
и мотоцикл с коляской, а в ней автоматчик-фриц,
который любил всякий Krieg, особенно – Blitz,

я видел копья, я видел каменные топоры,
я видел наш бронепоезд, не вышедший из игры.
И бледный конь горячился, и всадник скалил клыки,
приветствуя воскрешенные легионы, колонны, полки.

как сонные карпы в ставке
стареют подруги в совке
с детсадовскими стишками
с кремлевскими горе-флажками

на стенке усатый портрет
стань деточка на табурет
в сандаликах в гольфиках стой
спой песенку деточка спой

и песню старушка споет
так нежно как рыба об лед
хвостом а потом головою
расставшись с водою живою

есть песни одна или две
как гвозди торчат в голове,
есть рифмы советской закалки,
подледной холодной рыбалки

как карпы плывут подо льдом
старушки в раю молодом
в бессмертном совке непролазном
плывут рассуждая о разном

о ценах болячках о сне
как весел крючок на блесне
как леску мотать на катушку
чтоб вытащить к небу старушку

Ни спасения, ни прозрения,
слепцу и во тьме – светло.
Мы – терновый венец творения,
мы изранили Божье чело.

В багрянице, избитый, страдающий,
Он вечно стоит пред толпой,
проклятия изрыгающей,
усредненной, гневной, тупой.

Нет у нас покаянных рубашек,
и смирительных – тоже нет.
Кровь – на нас и на детях наших.
Свет – на нас и на детях – свет.

что я должен слышать спросите у них они
знают это лучше меня и моей родни
что я должен видеть знают они одни
а я всегда был слепым особенно в эти дни

они хотят быть моими глазами ушами и языком
они хотят знать мысли всех с кем я знаком
о чем говорим на кухне особенно под хмельком
если ударит колокол – знают они по ком

он звонит по мне динь-дон-джон-донн
за стеною кто-то лабает песню шестнадцать тонн
это бомба такая это тяжкий предсмертный стон
это очередь за сметаной мама сказала в бидон

серый холодный рассвет дождь проливной
алкаш в плаще болонья ждет открытья пивной
продавщица уже на месте выкладывает тарань
а что еще делать в такую погоду в такую рань