Наталья Тимофеева - На склоне пологой тьмы [сборник]

Макает месяц тоненькие рожки
В озёрную задумчивую гладь.
Богинею сидит, напрягшись, кошка
И рыбу-месяц силится поймать.

Она черна, как ночь, что рядом тщится
Смешать все краски вечера в одну
И под кустами сумрачно густится,
И месяц тянет к илистому дну…

Но стрежёт богиня Бастет рыбу,
Что жидкое купает серебро,
И лапой чёрной ночи топит глыбу,
Отправив на таинственное дно.

Глаза сияют вековечной влагой
И, грациозной прелести полна,
Богиня — кошка с гордою отвагой
Подстерегает рыбу-тишь одна.

Скрипучей веткой жалуется тополь
Под щёлканье немолчное скворца
О том, что все хозяин деньги пропил,
Не починив родимого крыльца,

Что покосился дом, сопрела крыша,
Скворечник вверх тормашками висит,
А сам лежит, не видя и не слыша,
Как Бог с землёй цветущей говорит.

Старухи израсходовались ныне,
Живут на свете из последних сил.
И о таком, пропившем совесть сыне,
Нет плакальщиков, — все на дне могил.

А он, проспавшись, распускает палы
И радуется, глядя на огонь.
Горит живое, только горя мало
Тому, кому по сердцу гарь и вонь.

По осени «шишкует» бедолага,
Срубая ветви сосен до вершин,
И деньги с шишек поглощает брага.
А пьёт он дрянь заветную один.

И вот весною ранней в пьяном виде
Сей пиротехник так устал от дел,
Природу напоследок разобидев,
Что лёг в избе и вместе с ней сгорел.

Над пепелищем пели жаворонки,
И щёлкал долго радостный скворец…
Нашли сельчане две зубных коронки,
Что в память им оставил молодец.

Собачка лишь грустила по пьянчуге,
В деревне побираясь тут и там,
Да палками корявыми в округе
Останки сосен кланялись ветрам.

Пирожка хочу за пять копеек,
Чтобы был горячий и с повидлом,
Чтобы пальцы на морозе стыли,
И хрустела корочка слегка…
А ещё хочу, чтоб были сани
С медными полозьями и горка,
Валенки с калошами, и бабка
Нос мне вытирала подолом…
Телевизор с линзою и печка,
Окна, запотевшие от влаги,
Над окном гигантские сосульки,
В вёдрах родниковая вода…
И не думать о большом и вечном,
А читать запоем на лежанке,
Да играть на маленькой скрипульке,
Чтоб мурашки щекотали нерв…
Вечером сидеть у самовара,
Под столом подкармливая кошку,
Чтобы дед кряхтел, а бабка пела
«Отче наш», склоняясь надо мной…

Свершилась ночь, и прах, омытый миром,
Под плащаницей замер навсегда.
Прошла гроза, и туч сквозные дыры
Застыли над Голгофой, как вода.

Ни ветерка, ни птичьего привета, —
Молчало утро. В мрачной тишине
Бродили тени, за горою где-то
Текла неспешно жизнь и, как во сне,

Вдаль уходили горькие мгновенья
Вчерашней казни, а торчащий крест
Кренил устало, но без сожаленья,
Свой равнодушный безобразный перст…

Великая Суббота терпеливо
Ждала чего-то, напрягая взор.
Казалось, солнце пряталось стыдливо,
Минуя окровавленный бугор…

Вновь незаметно загустился вечер,
Погас небесный тускло-серый лик,
И зашептал тревожно южный ветер,
И к мёртвым скалам с силою приник…

А утром жёны вышли, тихо плача,
Неся мастики в трепетных руках,
Идя ко гробу в скалах наудачу,
Чтоб умастить свой драгоценный прах.

Но там, куда они спешили дружно,
Лишь ангел белый, шелестя крылом,
Их встретил Словом: «Ничего не нужно,
Воскрес Спаситель, Он теперь с Отцом!»

У Бога-Света нет живых и мёртвых,
По вере мы наследуем Христа.
И, смерть поправ в её приделах спёртых,
Спаситель жив, для Вечности восстав!

Христос Воскресе, — защебечет утро,
Назавтра вспрянув. От церковных врат
Вновь заскользит благоговейно-мудро
Огонь победы, и померкнет ад.

Звёзды пахнут ванилью цветущего сада,
И летят лепестки в тёмно-синюю высь,
Белоснежно мерцая, как снег звездопада,
Даль вселенной вплетая в вечернюю близь.

Из потока воздушного плещутся звуки,
Ветра пенного песня вскипает, нежна,
И томительней новой непознанной муки
В сердце взор свой безумный вонзает луна.