Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Я стал уставать от себя самого,
На люди выходим мы только вдвоем
И не отступаемся от своего,
Обязаны вечно стоять на своем.

Я только один неразделен с собой,
Но, к обществу выйдя, с досадой смотрю,
Как я норовлю вознестись над толпой,
Натужно сержусь, восхищаюсь, острю.

Как будто бы кто понуждает меня
Казаться умней, благородней, живей,
Желанье дрожащее укореня
В усталую пашню натуры моей.

Казалось, что лемех свирепый вспорол
И вывернул наверх глухие слои -
Так душу свою я нещадно борол,
Чтоб в ней прижились вожделенья мои.

Хоть злым не считался я, но не прощал
Нападок на мненья свои и дела, -
Я, словно медведица, их защищал,
Какой бы позорной их суть ни была.

Но, сбившись с годами со счета потерь,
Я жизнь не сумел произвольно создать;
Одно мне воистину нужно теперь -
Чтоб только никто не мешал наблюдать,

Как бьется сплетенье сверкающих вод,
Которые катит каньон ледяной,
Как дым среди зыбких деревьев плывет
И с горней сливается голубизной.

Эллинг с сельскохозяйственной техникой - как музей палеонтологии,
Где железные ящеры так безобидно спят.
Их отрешенности не нарушают двуногие,
Возле резиновых лап группируясь, как кучки опять.

У бетонных стропил, где из окон решетчатых льется пыльное освещение,
Отчужденно скопились птичьи кличи, порханье, возня;
Но когда я покину неподвижность и тишь помещения,
Свет неистовый полдня в воротах задержит меня.

В институтском дворе, где так хрипло асфальта сияние
И где, сгрудясь, кобенясь от зноя, разинули сохлые рты вентиляционные короба,
Цепенеет меж грудами злаковых трав колыхание,
А над ним замерла, обессилев, заборов седых городьба.

Сесть в прохладном углу, где кирпич запекшейся раною
Из-под рухнувшей штукатурки кажет, как нагноение, мох,
И следить за сосущей, сгущающей свет травяной подзаборной поляною, -
Как, ворочаясь в сытой дремоте, она длит свой изломчатый вздох.

Так сидеть и сидеть, не спеша пищу чувств переваривая,
Ждать, пока предвечерье своим золотом двор замостит;
Пролетит ветерок, с шумом листьев перебранку механиков спаривая,
И во мраке гаражном машина покорной коровой стоит.

Как томят эти дни! Тополя истекают слезами
И гудят в корпусах сквозняки похоронной трубой.
Самосвалы один за другим подъезжают, скрипя тормозами -
Экскаватор их мясом развалин попотчует их на убой.

Горький запах разрухи, безжалостный скрежет стекольный
Здесь встречают меня - и застыл в карауле бездверный косяк.
Проникает откуда-то вкрадчивый холод подпольный,
Свет втянуло окно - и бескровный царит полумрак.

Мы решаем за мертвых и тех, чья пора не настала,
Мы не знаем сомнений, легко добивая дома.
Никогда я здесь не был, но то, как здесь жизнь протекала,
Так представится ясно, что, кажется, сходишь с ума.

Коридор оглушал толкотнею, а кухня - густой говорильней,
Детским топотом, дребезгом люстр оглушал потолок.
Всё умолкло навеки, - но, памяти нашей бессильней,
В тишине всё шуршит равнодушно обоев отодранных клок.

Возвращаюсь домой, - но комок, застревающий в горле,
Мне напомнит ненужную верность ступеней, хранящих следы
Тех бесчисленных ног, что в камнях углубленья протерли,
Возвращаясь с войны или с горькой восточной страды.

Сижу, любуясь на природу,
Спиною к старому стволу,
Гляжу, как, стряхивая воду,
Пес превращается в пчелу;

Как, словно зыбкая амеба,
В траве ворочается тень,
И Бога умоляю, чтобы
Тянулся вечно этот день;

Чтоб не смутило беспокойство
Дремотный этот водоем,
Чтоб не нарушилось довольство,
Здесь опочившее на всем;

Чтоб длилось колебанье теней,
Вода плескалась тяжело,
Однако чтобы изменений
Движенье это не влекло;

Чтоб наподобье кинопленок
Пошел по кругу бег минут,
Чтоб вновь и вновь бросал ребенок
Все тот же камень в тот же пруд;

Чтоб мир, объединенный мною,
Сознаньем дремлющим моим,
Куда-то влёкся в лаве зноя -
И оставался недвижим,

Чтоб гладь прудов всегда стояла
И отражала небеса,
Чтоб вечно радуга стояла
Над шерстью вымокшего пса.