Екатерина Полянская - Воин в поле одинокий

Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно —
Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра,
Что костистые ветви к земле наклонились опасно.
Отслужили, отжили. Должно быть, и правда — пора.

Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует
Неуютное небо среди оголившихся стен,
И всё кажется мне — это долгую память людскую
Вырубают живьём, ничего не сажая взамен.

По оврагам да по кочкам
То в присядку, то в прискочку
Боль-беда кружится-пляшет,
Рукавом дырявым машет,
Пляшет, пляшет босиком,
Слёзы сушит кулаком.

По расквашенным просёлкам,
Полувымершим посёлкам
То старухою бормочет,
То рыдает, то хохочет:
«Эх, родная сторона.
Я одна тебе верна!..»

Пустырём, болотом, лесом,
Серым пеплом, дымным бесом…
И, затихнув средь бурьяна,
Вдруг швырнёт с ухмылкой пьяной
Злым шутовским бубенцом
Сонной вечности в лицо.

А в ответ — глухое эхо
То ли грома, то смеха,
Крик нахохленной вороны,
Дрожь осины, шёпот клёна,
Да молчание икон,
Да земли чуть слышный стон.

Кругом измена, трусость и обман.
С мучительной натужностью воловьей
Век натянул в последний раз аркан —
И захлебнулся собственною кровью.

На пустыре величественный кран,
Как вождь, простёр пустую длань. И снова —
Кругом измена, трусость и обман,
И горький дым отечества больного.

Грохот кухни и сортира,
Полутёмный коридор —
Коммунальная квартира
Всеми окнами во двор.

Ночью дом натужно дышит,
Мелко стенами дрожит.
Если слушать, то услышишь,
Как вздыхают этажи.

Скрипнет дверь, замок озлится,
Грянет выстрелом в упор,
И затеют половицы
Бесконечный разговор:

…их в двадцатом уплотнили,
выселением грозя…
…а жилец был новый — в силе,
но в конце тридцатых взят.

…помнишь, та — сплошные нервы,
в крайней комнате жила…
…в сорок первом, в сорок первом
в самый голод умерла.

…в угловой держались цепко,
разрубили топором
мебель старую на щепки…
…всё равно — в сорок втором…

Эти выехали сами,
Тот всё пил, да и зачах…
Только память, только память
Глухо шепчется в ночах.

Лица, лица, лица, лица…
Что ни взгляд — немой укор.
Тихо стонут половицы.
Окна пялятся во двор.

В сухой руке — бинокль театральный,
На голове — седые кудерьки.
Померкла люстра, но ещё хрустально
Искрятся и мерцают огоньки
В стекле очков. А на далёкой сцене
Взлетает пламенеющий покров
Над тайною чужого вдохновенья
И верой в бесконечную любовь.
Галёрка или ложа бенуара —
Нет разницы — итог всегда один:
Аплодисменты. Занавес. И старость.
Предательские выбоины льдин
Под снежной кашей… Вытертая шуба
Свинцовым грузом виснет на плечах.
Бесплатная автобусная грубость,
У тёмной подворотни кислый страх.
На кухне коммунальной злые склоки,
В подсвечнике оплывшая свеча —
Театра посещений одиноких
Ничем не утолимая печаль.

— Вам кого?
— Я… не знаю.
Мне — себя, если честно.
— Нет, мы не открываем
Дверь таким неизвестным.

— Погодите, постойте,
Я лишь спутала даты.
Я прошу вас, откройте,
Я жила здесь когда-то.

Я всего на минуту,
Я на миг, на мгновенье,
В гости позвана смутной,
Позабытою тенью,

Не похожа на вора
И на татя ночного…
И звонок до упора
Нажимается снова.

Я прошу, извините,
Я не нищенка, что вы!
Через щёлку взгляните,
Отодвиньте засовы.

Я была здесь несчастной
И счастливой — запоем!..
— Не звоните напрасно —
Всё равно не откроем.

Смеялись наши ангелы-хранители
И пили свой нектар на брудершафт
В сияющей заоблачной обители,
Где за окном прекраснейший ландшафт,

И, может быть, строчили донесения —
Мол, в корне пресечён был смертный грех…
И даже принимали поздравления
Восторженно-сердечные — от всех.