Екатерина Полянская: Воин в поле одинокий

Выйдет волк на курган. И захлопает крыльями птица.
И промчится табун, серебристый от звёздных дождей.
Терпкий запах степи в коридоре глухом растворится,
И холодный сквозняк сдует пепел с ладони моей.

Из бездонности времени — плач или странное пенье.
Чей-то голос «…прощай!», чей-то голос в ответ:
«…не забудь!».
И полётом стрелы обернётся чужое мгновенье,
И навылет пробьёт, и собою украсит мне грудь.

И прогнётся ковыль. И закружат в немом хороводе
Мириады огней на высоком на Млечном Пути…
Так и сходят с ума. Исчезают, навеки уходят,
При создании мира себя в переплавку пустив.

Смерть в окно постучится однажды
Лунной ночью иль пасмурным днём,
И к плечу прикоснётся, и скажет:
«Ты довольно грешила. Пойдём».

И в полёте уже равнодушно
Я взгляну с ледяной высоты,
И увижу, как площади кружат,
И вздымаются к небу мосты.

За лесами потянутся степи,
Замелькают квадраты полей,
Но ничто не кольнёт, не зацепит
И души не коснётся моей.

Лишь пронзительно и сиротливо
Над какой-нибудь тихой рекой
Свистнет ветер, и старая ива
Покачает корявой рукой.

Камышами поклонится берег,
И подёрнется рябью вода,
И тогда я, пожалуй, поверю,
Что прощаюсь и впрямь — навсегда.

И, быть может, на миг затоскую,
Увидав далеко-далеко
На земле возле стога — гнедую
Со своим золотым стригунком.

И рванусь, и заплачу бесслёзно,
И беспамятству смерти на зло
Понесу к холодеющим звёздам
Вечной боли живое тепло.

Из многих пёстрых видеосюжетов,
Которыми нас кормит телевизор,
Засел осколком в памяти один,
Где люди в серой милицейской форме
Бездомную собаку расстреляли
У мусорного бака во дворе.
Она сначала всё хвостом виляла
И взвизгнула, когда раздался выстрел,
Ей лапу перебивший. А потом
Всё поняла и поднялась. И молча
Стояла и смотрела неотрывно
На тех или сквозь тех, кто убивал.
Я видела, как люди умирают,
Я зло довольно часто причиняла,
И мне ответно причиняли боль.
Я знаю точно: каждую минуту,
Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачем
По пустякам, когда, закрыв глаза,
В объятиях любимых замираем,
Обильнейшую жатву собирают
Страдания и смерть по всей земле.
Конечно же, бездомная собака,
Расстрелянная где-то на помойке,
Не более, чем капля. Но и всё ж,
Собаки умирают нынче стоя,
А люди, утеряв свой прежний облик,
Иное обретают естество,
Столь чуждое и страшное, что разум
Смущается, и сердце замирает,
Пытаясь в бездну правды заглянуть.

У морем разлившейся лужи,
С неделю небрит и нечист,
Забытую ныне «Катюшу»
Играет слепой баянист.

Сидит он спокойно и крепко
На ящике из-под вина,
У ног его старая кепка
Деньгами совсем не полна.

За порванный ворот стекают
Дождинки, но в звуках живых
Сады по весне расцветают
В тридцатых и в сороковых.

А голос надтреснутым эхом
Срывается и дребезжит,
От жалости или со смехом
Бросаем мы в кепку гроши.
И лишь неожиданно кротко
Всплакнула: «Уважил, старик…»
Нетрезвая грузная тётка,
И мне показалось на миг:

Помята, хмельна и незряча,
Заслышав знакомый напев,
Россия тихонечко плачет,
По-бабьи щеку подперев.

Здесь пахнет шавермой, и снежной талью,
И горечью дешёвых сигарет,
Здесь тонкой акварельною печалью
Неоновый окутывает свет

Ларьки, деревья, битую бутылку,
Компанию подвыпивших юнцов,
На столике пластмассовую вилку,
В витрине отражённое лицо.

И так легко, заслышав на минуту
Какой-нибудь заигранный мотив,
Очнуться средь сырого неуюта
И вздрогнуть, обнаженно ощутив,

Что, словно из глубокого надпила
Неудержимо-щедрая смола,
Жизнь истекла. В ней что-то было, было,
Чего понять я так и не смогла.

Тополя вырубают. Такое обычное дело —
За назойливый пух, что в июне летит высоко,
И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой,
И по солнечным лужам плутает среди облаков.