Елена Крюкова - Сотворение мира

Лиса это, а не зима! — вроде и не холодно,
и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,
да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам —
и уже сизые они, мертвые;
лизнет синим языком небо — и лютость железная, кованая,
звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.

Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.
Он угрюм, как рыба в ночной реке. Он чист и светел.
Он крепко жмет руки в кулаки в карманах, чтоб не замерзли.
Его душа поет неслышно для других.
Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,
и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, —
эх, иней французский, корм для небесных птиц!

Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.
Ни для кого это ничего вообще не значт.
Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.

Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?

Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.
Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.
Солнце злое, морозище злой.
Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.
Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.
Сидит на деревянном облупленном коне.
Трет кулачонком рожицу, шмыгает.
«Это подкидыш», — грубым шепотом кто-то — вблизи.

Ван-Гог вздрагивает.
Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?
Париж — жестокий пес, кусачий.
Все локти, все щиколотки в синяках.

— Эй, парень! — кричит Ван-Гог во всю глотку.
— Подбери сопли!
Я тебя сейчас до отвала накормлю!
Я вчера продал картину!

«… — Ти-и-ну, ти-и-ну», — поет в белокожих куполах Сакре-Кер монмартрское эхо.

Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует, как жизнь мала.
Завернуть парня в чистый негрунтованный холст. Унести домой.
Е-мое! — тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.
Он будет отцом и матерью.
Если нет у него женщины — он и матерью сам будет.
Вот только краски, краски, как быть с ними.
Они же кончаются все время, эх…

— Дя-дя! — орет пацан, теребя стоячие деревянные уши коня.
— Ты только не уходи!

Ван-Гог не уходит.
Круг замыкается.
Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.
Бок о бок они идут в кафэ: большой мужчина и маленький.
Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,
пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.

Они едят так, как люди поют песни.
И, согретые лаской еды, выходят на мороз смело, как охотники.

Чего-то в мире они не приметили.
Близ карусели стоит странный шарманщик.
Его волосы слишком длинны и седы. Они летят по холодному ветру.
Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.
Ближе подходят, нос к носу, — эх, да это же баба!
Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.
Баба, баба, старая волчица, — что ты быстро вертишь ручку шарманки,
а совсем не поешь?
Может, немая ты, а?..
Пацан тычет Ван-Гога вбок кулаком:

— Поговори-ка с ней!

— Я попытаюсь, — сказал Ван-Гог. — Сестра, твои волосы мерзнут!
Они прекрасны на Солнце.

Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.
Глаза из-под вытертой лисьей шапки —
то ли икона, то ли витраж?. —
два кабошона уральской яшмы.
На рот пальцем показала: не понимаю, мол, не могу себя выразить.

— Немая, — удрученно вздохнул подкидыш, пацан.

Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.
Ручка шарманки крутится без перерыва.
Показались бисером слезы на старушьих щеках — на фоне музыки,
но музыка не остановилась.

— Же эсь рюский фам, — сказала старуха сквозь заслонку музыки
сияющим, густым и молодым голосом.
И добавила по-русски:

— Русская я, господа славные.

Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,
как перед старым капралом.
Подкидыш цепко держал его за скрюченную,
твердую, как редис, руку.
Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.

Он хотел написать ее красками на холсте —
это было ясно как день.

Он поводил в воздухе правою рукой, изображая кисть и холст.
Поняла ли она?
О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой
машет, как мельница!
И кричит что-то — на морозе не разобрать.

— Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..
С Богом приходите сюда да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..
Вот чести я сподобилась!..
Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..
Авось продадите богачам и купите себе и сыну жареных каштанов!..