Елена Крюкова - Сотворение мира

Облетим мы — листьями,
Стертыми монистами,
На последней пристани
Бакенами выстынем,
Пред Крестом и выстрелом
В матушку пьяны…

И, моя францужечка!.. —
Во вьюге белья… —
Дай мне жизни в кружечке,
Позабудусь я.

Этих песьих голов, этих бычьих рогов,
Этих птичьих застылых зрачков
С человечьими шеями диких богов —
Не забыть мне во веки веков.

Неужели вот это планида моя —
Панихидные свечи сбирать,
Экономя, в корзину, — да горы белья —
Гимнастерки, портянки, — стирать?!..

Неужели вот так соби раюсь я жить —
С побиральной сумой в полстраны?!
Мир загаснет, коль мокрой рукой притушить.
Вспыхнет — во поле мины: с войны.

А в оврагах, в подлесках, где прячет река
Ледяной живородный улов, —
Песьи пасти, да волччии зубы, рога
Красноглазых, безумных козлов!

Вы опять заплясали, держа в челюстях
Алой крови болотной огни.
На ослепших копытах, на звонких костях
Замесили вы ночи и дни!

Вы воздвигнули красного камня дворцы.
Снег хлестал в них седой бирюзой.
Бородатые, хищные наши отцы,
А наколка по скулам — слезой!

Выводили птенят, боевых бесенят, —
Вылуплялись с ружьем на плече
Да с копытом-копьем, да с мешочком, где яд —
Под зубами, и блеск — на мече!

Много нас — красных глаз. Мы летим саранчой.
Мы вопим, разрушая хлевы.
Кто укроет нам голову древней парчой,
Кто нам даст человечьей жратвы?!

Кто протянет травы?!
Кто нальет молока?!
Кто, утавши вперяться в раздрай,
Скинув волчий тулуп, соль отерши с виска,
Сволокет на закланье в сарай?!

И, храпя и хрипя, и, крутясь под ножом,
Зверий век прокляня до хвоста,
Роговицами красными лед мы зажжем,
Раскалим корневище креста!

И, когда воплывут топоров корабли
В наши шеи, — прошепчет мясник:
«Зверобоги России!.. Откуда пришли?..
Не понять гулкий мык, грозный рык!..

Вы не наши!.. Издревле славяне добры!..
Злое семя, отравный обрат!..»

Робеспьер ладит копья. Дантон — топоры.
Топорища и древки кровят.

И потеют багрянцем во тьме лезвия.
Спит под снегом баранья страна.
И теку с Божьих губ —
сукровь, боль, ектенья —
Ночью Варфоломея, одна.

Да, мне сказали. Знаю. Я больна.
Я чую: долго мне не протянуть.
Но я хочу анжуйского вина
И сливу из Бургундии — на грудь.
Да, сливу цвета моря и волны.
Ее куснуть — уже не хватит сил.
Снега и колья выпитой войны.
Да, тот не русский, кто в огне не стыл.
Рубахи рваной ворот починю.
Веревочку нательного креста
Свяжу узлом. Молюсь сто раз на дню.
Над изголовьем — «Скалы в Этрета».
О синий цвет, земной победный цвет.
Морская кровь. Кострище синих вод.

…Тот календарь в дому сгоревшем дед
Слюнявил, чая: завтра не умрет,
А к речке, что, как синяя чехонь,
Горит в разломе ледяных снегов,
Сойдет, смеясь, сияя как огонь,
По козьей тропке белых берегов.
А мир!.. — собаки, высунув язык,
Метут за ним метелками хвостов
Покатый горб холма, и детский крик
Висит орехом посреди кустов,
Орехом золотым! О, мех собак
Чернеет сажей в яркой белизне…
И старая рука сожмет пятак —
В кармане ватника, на самом дне
Военном… — о, какая белизна.
И синяя река. И новый век.
А там, где умерла его война,
Стоит пацан, ест вместо хлеба снег.
А там, где умерла его жена —
Французский синий цвет до горла, до
Кричащих уст. Морская ширь видна
До дна — Люси, Веро, Каро, Мадо.
И он совал в худые пальцы ей
Свечу, что приволок чужой кюре.
И ветер бил. Сильнее, ветер, бей!
А он хотел икону в серебре —
К ее губам… —
вот этот зимний день!
И пацанов салазки! И реку —
Чехонь во льду! И кружевную тень
Березы на опаловом снегу,
На розовом и желтом, как желток,
На палевом, серебряном, родном…

О, Господи, коль Ты — великий бог,
Дай умереть ему великим Сном.
И пусть, на скалы глядя в Этрета,
Чей синий глянец коробом ведет,
Хрипя, держа лекарствие у рта,
Вмерзая рыбый в передсмертный лед,
Он вновь — пацан, он катит вниз и вниз —
Сгоры — к реке, где Солнце и Луна,
И лай собак, и — Боже, оглянись —
В малой ушанке — жизнь: еще одна.

Чужие, большие и белые свечи,
Чужая соборная тьма.
…Какие вы белые, будто бы плечи
Красавиц, сошедших с ума.