Елена Крюкова - Сотворение мира

Пока еще, Мари Стюарт, девчонка,
Бежишь от муженька,
Дофина чахлого, — туда, где жарят конскую печенку
Во пасти костерка,

Где розовое пьют вино монахи,
Где днищем трется барк
О мох камней, — где в церкви ставят нищие галахи
Свечу за Жанну д, Арк, —

Всем загорелым яростным народом,
Кому ты — блажь и бред! —
Даны тебе корона и свобода
И жизнь — на кроху лет.

Взбежав на мост Святого Михаила,
В живую реку — глянь!
На дне струятся плаха и могила.
А сверху — Сены шелковая ткань:

Горох, фисташки, перлы, изумруды,
Все чудо естества,
Вся юность, вся любовь — поверх остуды,
Откуда черный снег валит, откуда
Катит с колоды голова.

Закинь ее к сверкающему небу!
Раскринь же руки — обними Париж — он твой!
Мари, пацанка, королева, — с булкой хлеба
Для воробьев,
с венцом лучей над головой.

Ветер плюнет на желтый суглинок,
Снег свинцовый его проклянет.
Небо — синий и хищный барвинок —
Облетит на морозе, умрет.

Я не знаю, что с разумом станет.
Он мешает мне холод любить.
Пусть и он облетит и увянет,
Пусть порвется паучия нить.

Холод, милый! По-волчьи — когтями —
Щеки, скулы мои разорви.
Видишь, поле — огромное пламя.
То земля умирает в любви.

То земля любит мрак, лютый холод,
Снег искрящийся, печи крестьян.
Грог горячий, капусту и солод, —
И художник с крестьянами — пьян.

Пьян от снега. Разрезал он скулы.
Жир по скулам — иль слезы текут?
Снег идет устрашающим гулом.
Пляшет, как королевский салют.

Снег вопит по-над черною бездной:
Все уйдут в белизну! Все уйдут…
Снег и ветер над полем железным.
Там огни рыжей шерсти прядут.

Золотых, упоительно рыжих
И багряных кустов и ракит…
Боже! Боже! Ты осенью ближе.
Пред зимой мое сердце горит.

Вот она. Все так просто и скоро.
Мрак и злобный, звериный мороз.
И высокого, дальнего бора
Развеванье сосновых волос.

И по спутанным, сребреным косам,
И по черным земным кулакам —
Мажь, дави ярко-алые слезы
На потеху грядущим векам.

А дурак деревенский прискачет,
Квакнет: «Красочки! Красочки!.. Кра…»
Это осень патлатая плачет:
Ты, мужик, ее бросил вчера

Для богатой зимы…

Должно быть, так… —
…мы, обнявшись, сидим,
Ты в черной шляпе, в перьях страусиных,
Я — в алом бархате; на лбу горит рубин,
Как будто ягода калины;
И отражаемся в высоких зеркалах,
И обнимаем мы друг друга…
Неужто мы с тобой уйдем во прах,
Уйдем в рокочущую вьюгу?!..

Нет, нет, не так… —
…Спадает тряпок соль.
Марс в зеркале плывет остылом.
Боль есть любовь. Переплетенье воль —
Хочу, чтоб я тебя любила.
Перловицы грудей, и клювами — соски…
Я — мир живой, животный, зверий, птичий…
И — зимородки глаз моей тоски,
Моей души простой, синичьей…

Я — голая, и я перед тобой,
И я — волна реки, и чайки,
Рябь золотая, пот над верхнею губой,
Купальщица в веселой синей майке,
В штанишках полосатых, — о Господь,
Ты видишь, — я река, и я пылаю
На Солнце!.. — так живот пылает, плоть
Горит: от леса и холмов — до краю…

И, золотая, — рождена такой! —
И, розовая, нежная, речная,
Вся — липов цвет,
вся — испуская зной,
Тебе — дареная, тебе — родная,
Я краскою под кисть твою ложусь,
И плавлюсь, и плыву, и плачу,
И так, не высохла пока, за зрак держусь,
За твой — без дна!.. — зрачок горячий…

Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже — выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден… Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый — с луком…
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги — ни словом, ни звуком…
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе — он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я — волчара! Я всех пожираю…
Закогтил… — кисти вытер… — свалился без сил
В слепоту у подножия Рая…
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, — заключенный…
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? — они
Платят мне золотыми слезами…
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело — сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром — не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя — я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю — настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. — за тобою толпится бабье,
Губы — грубы да юбки — крахмальны;
Руки красны — тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны…
А за бабами — плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины — в ссадинах, шрамах, —
Как их всех умещу — баб, детей, стариков!.. —
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, —
Я сработал, я сам ее срезал!.. —
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, —
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся… — весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, —
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, —
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий…
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека… вот рука… вот объятье… —
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье…
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог — на меня Ты похож?.. —
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях — помертвелая рожь, —
На ветрами продутой Картине.