Елена Крюкова - Сотворение мира

Консьержери. Горит звезда
Лимонной коркой — в пьяном дегте.
И тишина. И никогда.
И музыка впускает когти

В глухую душу. В тяжкий плеск
Отравленной, дегтярной Сены.
Есть камни. Звезды. Лунный блеск.
Любовь. Оскал ножа измены.

Есть ненависть. Есть роды, где
Слепая судорга коленей
И дым кровей, и в борозде —
Плуг — головенкой поколений —

Взрезает землю поперек
И вдоль. Есть таинство зачатья,
Как стеаринный, слезный ток
Вдоль икр и голеней Распятья.

Есть старости белесый бред.
Крик похоронный — бархат алый.
И есть безумие — стилет! —
А с лезвия Луна стекала,

Когда входил он под ребро,
Где желтый жир и бабья слякоть,
Но так изогнуто бедро,
Что суждено, сжав зубы, плакать.

Вот это все — как рассказать?!
Бах выболтал. И Моцарт выдал.
И, Боже, музыку опять
На снег, босой, из храма, выгнал.

Святая мученица — и
Мучительша, каких не сыщешь,
Ты, музыка, взамен любви
В ушах, как голый ветер, свищешь.

Но мир — не музыка. Но мир —
Он Богом слеплен, не тобою,
Из грязи, из вонючих дыр,
Из бирюзы под злой стопою.

Из воплей рабьих и костей
Солдатских; из телес, что тестом
В котле зимы взойдут в людей,
Займут средь звезд на небе место.

Его ты не преобразишь.
Не выродишь — ты разве баба?!..
И смоляной петлей — Париж:
Голгофа, Мекка и Кааба.

Ты проклят музыкой. Ты раб.
И все звучит. И все немое.
И когти лунных львиных лап
Свисают с крыши над тобою.

Сто поколений здесь пройдет:
Венеды, хлодвиги и франки.
Пребудут: ночь, и черный лед,
И визги пьяненькой шарманки.

И так же — над Консьержери —
По шляпку вбита в горло боли —
Звезда, твой фа-диез. Смотри
Ты ей в лицо со дна юдоли.

Плевать на то, что не сыграть.
Что зрячий хлеб — глухие съели.
Там, в пустоте, — рыдает мать
Над голопузкой в колыбели.

И это плачет Жизнь сама,
Меняя мокрые пеленки,
По Музыке сходя с ума,
Как по нероженом ребенке,

И эти слезы в пол-лица,
И эти волглые рыданья —
Твоя, мой гений, без конца
Кантата, без роду-названья.

…Я знаю: там бананы и лимоны.
Я знаю: слуг раскосых по щекам
Там бьют, когда неловко, ослепленно
Они укутывают в шубы важных дам.
Там реки фонарей текут, сияя,
В ночных, кроваво-мрачных, берегах…
О господа!.. Я девушка больная —
Чахоточный румянец на щеках!..

Подарят мне грошик — пойду я напьюсь,
А может, сгрызу и жаркое.
Я в танце с красивым юнцом покружусь,
До щиколки ножку открою.
Я знаю: там, где-то, волшебная жизнь!
Супы черепашьи, алмазы…
А ночью себе бормочу: продержись!..
А если не сдюжишь — так сразу…

…Вы за оконными решетками.
Вы за смешными жалюзи.
Вы в булошных стоите — кроткими,
И лишь — пардон, шарман, мерси.
Вы каблучишками — по гравию.
Вы шинами — по мостовой.
Вы парижанам всем потрафили:
Вы представляете живой
Страну, давно уже убитую,
Страну, что — скоро век — мертва.
…Ты! Над стиральными корытами
Клонись, Психеи голова.

И крестик со бечевки валится
В златую пену до небес…
В кафэ хозяин — дрянь и пьяница —
Намедни под юбчонку влез.
А пальцы толстые, дубовые,
А нет ни силы, ни тоски…
А ветки Рождества еловые —
Во сне: до гробовой доски.

…Я не знаю, зачем в этом мире прекрасном
Столько выстрелов — в плоть,
столько крови лилось?!
Сколько раз он делился на белых и красных.
Сколько черного угля в парчу запеклось…

И опять, и опять — вы в дубовых, сосновых
Или цинковых, Боже, железных гробах
Устаете вы плыть над толпою бредовой,
На чужих озверевших руках.

И какая-то дама с букетом фиалок —
Иль слепая от горя солдатская мать?! —
Резко сбросила в снег дорогой полушалок
Цвета крови, чтоб люди могли зарыдать.

И валили зеваки, и, не чувствуя боли,
Босиком по наждачным российским снегам
Шла и Богу шептала: «Родимый, доколе?!..
Дома плачет последыш. Его — не отдам.

Всех Ты взял, милый Господи, в гекатомбу святую.
Век до шеи связала. Рукоделью — конец.
Прямо в губы, Господь,
я Тебя поцелую,
Если Ты мне укажешь,
кто здесь царь, кто — подлец.»