Елена Крюкова - Сотворение мира

О мать… О если бы смертей
Избегнуть!.. Если б — эти крылья…
А то нам — руки да тела,
Лбы да согбенные лопатки…

Но Божья Матерь тоже шла
Ступнями — вдаль — и без оглядки…

Вот ты, подруженька семьи,
Актриса с голосом волчиным,
Прокуренным, — не соловьи,
А хрипы да смешки мужчины!
Ты, толстая, как бы копна,
Усмешкой жгущая кривою, —
Ты за столом плыла одна
Такою царской головою!
И все стихи, которым — бой! —
Которым имя было — пламя! —
Дрожали потною тобой,
Хрипелись яркими губами!
Ты слизывала сласть помад.
Лицо соленое блестело!
Малек, я зрела Рай и Ад
Вселенными — в едино тело…
Гадай, актерка, в Новый Год!
Не свечки — а глаза сыновьи…
Огонь идет из рода в род —
Над панихидой и любовью.
И, приходя в наш утлый дом,
Кричала ты стихи, как чудо, —
И восхищалась я трудом,
Что грызть насущной коркой — буду…

Ох, Господи!..
Да сколько их —
Под этой елкою смолистой —
Веселых, старых, молодых,
В кораллах, янтарях, монистах,
В стекляшках, коим грош цена,
В заляпанных вином рубахах —
Ох, Господи, да жизнь — одна,
И несть ни бремени, ни страха…
Куда вы, гости?! О, не все
Принесено из грязной кухни!..
И чье заплакано лицо,
И чьи глаза уже потухли?!..
А вот еще — картошка фри!..
А вот салат — сама крошила!..
(А бьется лишь: «О, не умри…
О, сделай, чтоб навеки — Было…»)
Глядите, — я сама пекла…
А я и печь-то — не умею…
Куда же вы — из-за стола?!
Лечу наперерез, немею,
Хватаю за руки, ору:
Еще и третий чай не пили!..

Крыльцо. Под шубой на ветру:
Мы были. Были. Были. Были.

Я весь завернулся в плохое тряпье.
Оглобля — рука… Я — телега…
А купол стоит, как страданье мое,
Над Вологдой синего снега!

Художник, спасибо, узрел ты меня,
Жующего скудную пищу
Под этим венцом золотого огня,
На этой земле полунищей.

С огромным таким, несуразным горбом,
В фуфаечке латанной, драной —
Неужто зайду я в рабочий альбом
Вот так, наудачу да спьяну?..

А Вологда наша — кресты-купола!..
Жар масла от луковиц брызнет:
Что, малый калека, — а наша взяла
Любви, и веселья, и жизни!..

Художник, спасибо! Я просто горбун,
А ты — ну, я вижу, ты можешь.
Гляжу на рисунок — идет колотун
И сердце — морозом — до дрожи.

Я много чего бы тебе рассказал…
Да смолоду выучил сам ты:
Деревня и голод, барак и вокзал,
Тюряги, штрафные, десанты…

А Вологда стынет седой белизной,
Пылает очьми-куполами!..
И горб мой, гляди-ка, встает надо мной —
Сияньем, похожим на пламя…

Я эту часовню весь век стерегу:
Здесь овощ хранит государство…
А небо — река!.. А на том берегу —
Иное, счастливое царство…

А люди идут, говорят как поют,
Ругаются страшно и зыбко…
А Страшный — малеванный — сбудется Суд,
И сбудется Божья улыбка —

Над миром, где бьют по коврам на снегу,
Где птичьего — искры! — помета,
Где вкусно махорку свою подожгу
Для мыслей большого полета…

И так затянусь… И так ввысь полечу…
Поежусь в фуфаечке драной…

Художник… затепли во храме свечу
За все мои рваные раны…

Огромной рыбой под Луною — Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго —
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна —
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна…

Ловись же, рыба! Ты — еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, — рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, —
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… —

Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река — рыбалка — слезы — смех короткий —
Пацанка на корме — невеста — мать —
Рыдающая на отцовом гробе —
И снова — в плоскодонке — на заре —
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.

Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака —
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.