Елена Крюкова - Сотворение мира

Первобытной лунной тягой, грязью вырванных корней
Мы писать на красных флагах будем лики наших дней!

По углам сияют мыши вологодским серебром…
Ничего, что пьяно дышим. Не дальтоники. Не врем.

Дай бутылку!.. Это ж чудо… Слабаку — не по плечу…
Так я чохом и простуду, и забвение лечу.

Стукнувшись слепыми лбами, лики обмакнув в вино,
Мы приложимся губами к той холстине, где — темно…

И пройдет по сьене жженой — где вокзал и где барак —
Упоенно, напряженно — вольной страсти тайный знак!

Ну же, Костя, где гитара?!.. Пой — и все грехи прощай!..
Этот холст, безумно старый, мастихином не счищай…

Изнутри горят лимоны. Пепел сыплется в курей.
Все дымней. Все изнуренней. Все больнее и дурей.

И, хмелея, тянет Витя опорожненный стакан:
— Наливайте… Не томите… Хоть однажды — буду пьян…

В страшной черноте космической избы —
Краснокирпичные,
златокованные,
белокаменные столбы.

Ходят и падают, рвутся из пут.
Смерть и бессмертье никак не сомкнут.

Перья павлиньи.
Фазаньи хвосты.
Рубежи огневые
последней черты.

Слепящие взрывы
последних атак.
Адмиралом небес развернутый —
флаг.

Складки льются, гудят на ветру.
И я — солдат — я под ним не умру.

А коли умру — лик закину свой
К Сиянью, встающему над головой,

К Сиянью, которое — детский лимон,
Ярость багряная похорон,

Наготы январская белизна,
Жизнь, жизнь — без края, без дна,

Жизнь, жизнь — без начала, конца —
Близ обмороженного лица,

Близ ослепших от снежного блеска глаз,
Жизнь бесконечная —
идущая мимо и выше нас!

Но ею одной — дышу на веку.
Ухом ушанки
вытираю щеку.

И по лицу — как по снегу холста —
Текут все краски
и все цвета,

Заливают, захлестывают
с головы до ног…
Вот он — Художник.
Вот он — Бог.

Подлодками уходят боты
Во грязь родимую, тугую.
Такая жизнь: свали заботу,
Ан волокут уже другую.

Старуха — сжата рта подкова —
Несет комок смертельно белый.
Твердят: вначале было Слово.
Нет! — крик ребячий — без предела.

Горит листва под сапогами.
Идут ветра машинным гулом.
Внезапно церковь, будто пламя,
На крутосклоне полыхнула!

Комок орет и руки тянет.
Авось уснет, глотнув кагора!..
А жизнь прейдет, но не престанет
Среди осеннего простора.

А за суровою старухой,
Несущей внучку, как икону, —
Как два голубоглазых духа —
Отец и мать новорожденной.

Они не знают, что там будет.
Нагое небо хлещут ветки.
Они идут, простые люди,
Чтоб соблюсти обычай предков.

Молодка в оренбургской шали,
Чьи скулам — сурика не надо,
Все молится, чтоб не дышали
Дожди на плачущее чадо.

Чтоб молоко в грудях пребыло.
Чтобы еще родились дети.
Чтоб мужа до конца любила.
Чтоб мама пожила на свете.

Чтоб на бугре, в веселом храме,
Для дочки таинство свершили…
А осень возжигала пламя,
Чтоб мы в огне до снега
жили.

Устав от всех газет, промасленных едою,
Запретной правоты, согласного вранья,
От старости, что, рот намазав, молодою
Прикинется, визжа: еще красотка — я!.. —

От ветра серого, что наземь валит тело,
От запаха беды, шибающего в нос, —
Душа спастись в лечебнице хотела!
Врачам — лечь под ноги, как пес!

Художник, век не кормленный, не спавший.
Малюющий кровавые холсты.
Живущий — или — без вети пропавший —
За лестничною клеткой черноты,

Все прячущий, что невозможно спрятать —
За печью — под кроватью — в коадовой —
Художник, так привыкший быть проклятым!
В больнице отдохни, пока живой.

И, слава Богу, здесь живые лица:
Пиши ее, что, вырвав из петли,
Не дав прощеным сном темно забыться,
В сыром такси сюда приволокли;

А вот, гляди, — небрит, страшнее зэка,
Округ горящих глаз — слепая синева, —
Хотел, чтоб приняли его за человека,
Да человечьи позабыл слова!