Елена Крюкова - Сотворение мира

Спи. Придет иное царство.
Иной с картин твоих пробрызнет свет.
И я стою. Мне холодно. Мне кротко.
Со стен лучатся зарева картин.
Ледок стакана. Сохлая селедка.
Такой, как ты, художник — лишь один.
И детство я свое благословляю.
И сон твой окаянный берегу.
Тобой ненамалеванного Рая,
Прости, намалевать я не смогу…
Но — попытаюсь! Все же попытаюсь
Холсты, что не закрашены тобой,
Сама — замазать…
И в гордыне каюсь,
Что кисть — мой меч.
Что долог будет бой.

Я вижу их в той комнате холодной,
За той квадратной льдиною стола:
Художник, вусмерть пьяный, и голодный
Натурщик, — а меж них и я была.
Натурщик был в тельняшке. А художник,
С потрескавшейся верхнею губой,
И в реабилитации — острожник,
Во лживом мире был самим собой.
Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость
Имел — щедра босяцкая братва —
Все раздавать, что за душой имелось:
Сожженный смех и жесткие слова.
Натурщик мрачно, будто под прицелом,
Сурово, скупо, молча пил и ел,
Как будто был один на свете белом —
Вне голода и насыщенья тел.
Свеча в консервной банке оплывала
И капала на рассеченный лук.
И я, и я меж ними побывала.
И я глядела в жилы желтых рук.
И я глядела в желваки на скулах.
И скатерть я в косички заплела…

Морозным ветром из-под двери дуло.
Дрожал пиджак на ветхой спинке стула.
Звезда в окно глядела белым дулом.
…И я — дите — в ногах у них уснула.

…И я меж них в сем мире побыла.

Идет горящими ступнями
По снегу, ржавому, как пытка, —
Между фонарными огнями,
Между бетонного избытка.

Какое гордое проклятье —
Дух снеди из сожженной сумки.
На штопанное наспех платье
Слетает снег вторые сутки.

Кого растишь,
какое чадо?..
Кто вымахает — Ирод дюжий
Или родоначальник стада,
В пустыне павшего от стужи?

Но знаешь (матери — всезнайки),
Какая дерева порода
Пойдет на Крест,
и что за байки
Пойдут средь темного народа,

Когда Распятье мощно, грозно
Раскинется чертополохом
Над смогом полночи морозной,
Над нашим выдохом и вдохом.

Лицо порезано
ножами Времени.
Власы посыпаны
крутою солью.
Спина горбатая —
тяжеле бремени.
Не разрешиться
живою болью.

Та боль — утробная.
Та боль — расейская.
Стоит старик
огромным заревом
Над забайкальскою,
над енисейскою,
Над вычегодскою
земною заметью.

Стоит старик!
Спина горбатая.
Власы — серебряны.
Глаза — раскрытые.
А перед ним —
вся жизнь проклятая,
Вся упованная,
непозабытая.

Все стуки заполночь.
Котомки рваные.
Репейник проволок.
Кирпич размолотый.
Глаза и волосы —
уже стеклянные —
Друзей, во рву ночном
лежащих — золотом.

Раскинешь крылья ты —
а под лопатками —
Под старым ватником —
одно сияние…
В кармане — сахар:
собакам — сладкое.
Живому требуется
подаяние.

И в чахлом ватнике,
через подъезда вонь,
Ты сторожить идешь
страну огромную —
Гудки фабричные
над белой головой,
Да речи тронные,
да мысли темные,

Да магазинные
врата дурманные,
Да лица липкие —
сытее сытого,
Да хлебы ржавые
да деревянные,
Талоны, голодом
насквозь пробитые,

Да бары, доверху
набиты молодью —
Как в бочке сельдяной!.. —
да в тряпках радужных,
Да гул очередей,
где потно — походя —
О наших мертвых,
о наших раненых,

О наших храмах, где —
склады картофеля,
О наших залах, где —
кумач молитвенный!
О нашей правде, что —
давно растоптана,
Но все живет —
в петле,
в грязи,
под бритвою…

И сам, пацан еще
с седыми нитями,
Горбатясь, он глядит —
глядит в суть самую…

Пророк, восстань и виждь!
Тобой хранимые.
Перед вершиною
И перед ямою.

Омоюсь, очищусь от скверны…
Холодная эта вода…
Я встану нагая — наверно,
Отныне и навсегда.

Я вспыхну, как жадное пламя.
Ни плеч. Ни волос. Ни руки.
Лишь тела тяжелое знамя —
На мертвых миров сквозняки.

Меня приравняли вы к блуду,
К корыту, к лохани, к печи…
А я приравню себя — к чуду.
К купанью в осенней ночи.