Низами Гянджеви - Сокровищница тайн

Этим розам свой мускус охотно вручили газели,
А лисицы — свой мех, чтоб колючки колоться не смели.

И пред розой прекрасной стыдливо склонясь, попугай
Украшал опереньем такой новосозданный рай.

Попугай, сладкий сахар — вот образ, являющий травы.
Коль съедят их газели, то станут, как львы, величавы.

Свежий ветер склонил над прекрасною розой главу.
Молодая газель возле розы щипала траву.

Златоцветы слились; на своем протяженье немалом
Они стали для амбры большим золотым опахалом.

Зелень тешила взоры, ведь взоры в ней радость берут.
Травы змей ослепляли: всегда их слепит изумруд [68] По восточному поверью, если змея посмотрит на зеленый изумруд, то изумруд растает, а змея ослепнет. Низами сравнивает здесь зеленую траву с растекшимся изумрудом. .

Всюду розы с жасмином для мыслей засаду сплетали.
Соловьи с сотней горлинок рифмы по саду сплетали.

Однодневная лилия — счастье для местности сей —
Подняла свою длань, будто поднял ее Моисей .

Дикий голубь лесной, что воркует всегда на рассвете,
Увидал, что вся высь в голубином раскинулась цвете.

На листке черной ивы рукою надежд ветерок
Описать прелесть розы в душистом послании смог.

И всему цветнику приносила весна благодарность.
Розы никли к шипам: ведь за мягкость нужна благодарность.

Был жасмин словно тюрок [69] Тюрок в поэзии того времени — всегда олицетворение белизны, поскольку считалось, что у тюрок-рабов особенно белая кожа. ; шатром разукрасил он сад.
Над шатром полумесяц вознес он до самых Плеяд.

Сердцевины тюльпанов — индусского храма эрпаты ,
Все тюльпаны в молитве великою тайной объяты.

Белый тюрок жасмина и черный из Индии маг —
Свет звезды Йемена и веры неправедной мрак.

Сад воздвиг знамена золотого и красного цвета.
Высь меж ними виднелась, глубокой лазурью одета.

Воды белкой казались, и были они — горностай.
Горностай рядом с белкой — отрадою взора считай.

Ветви сада из света, что слали небесные дали,
У подножий деревьев на землю дирхемы бросали.

Пятна света в тени — золотого сиянья уста,
И песок славословил прекрасные эти места.

Гиацинта лобзанья терзают фиалку; а к розам
Льнут колючки, и розы внимают их нежным угрозам.

В златоцвета колчане не сыщется колющих стрел;
Но щитом золотым все ж прикрыть он себя захотел.

Заколдована ива, дрожит, но тюльпана кадило
В дым ее облекло: чародейство оно проследило.

Весь цветник трепетал, и казалось, вот-вот улетит;
И казалось, жасмин в легком ветре куда-то спешит.

И поднялся тростник, раздавать сладкий сахар готовый;
Желтый конь лозняка, — будто в кровь опустил он подковы.

Дальше дикая роза — нам спеси ее не пресечь —
С пролетающим ветром вела торопливую речь.

Стал небесный простор зеленее листка померанца.
В этот миг захотела рассвета рука померанца.

Разукрасил свой стяг небосвод бирюзовый, но тут
С ним решил состязаться прекрасной земли изумруд.

Каждый узел ковра, что земля распростерла для пира,
Был душою земли, был и сердцем надземного мира.

Будто в свете рассвета, промолвила счастья звезда,
Наклоняясь к земле: «Будь всегда молодою! Всегда!»

Или небо велело сойти своему изумруду
Не к кораллам зари, а к земли воскрешенному чуду?

Весь источник сверкал, взоров гурий являл он привет.
Из источника солнца добыл он сверкающий свет.

И прибрежные травы свершили свои омовенья
С благодарной молитвой за светлые эти мгновенья.

Птице в веянье розы печаль Соломона слышна,
И Давидову песню, грустя, затянула она.

На ветвях кипариса за раною новая рана:
Их когтит куропатка за смерть золотого фазана.

Сад указ разгласил, пожеланий своих не тая:
«Да убьет злого ворона сладкий напев соловья».

Совы скрылись; ну что же, ведь это их рок обычайный.
Знать, погибли за то, что владели опасною тайной.