Дмитрий Дарин - Поспели травы

Я, как все, не могу
Все забыть и простить,
И родному врагу
Все грехи отпустить.

Я давно уж не тот,
И Россия – не та.
В моем сердце живет
Лишь одна пустота.

Я вернулся с войны
Телом, а не душой.
Где легли пацаны,
Там теперь дом родной.

Не кури так, отец,
И не всхлипывай мать.
Заперт сердца ларец,
И ключей не сыскать.

По полям всё кружит и кружит воронье,
Задыхаясь от ветра, я молитву свою возношу,
И все громче мой черный ангел поет, —
Это значит, что я за закат ухожу…

Сидел на грязной мостовой
В пригожий майский день
Старик, поникнув головой,
В свою упершись тень.

Сидел с бутылкою в руке
Среди толпы – один.
А на потертом пиджаке
Вдруг – орден – за Берлин.

Звенела новая листва,
Шумела молодежь…
Как гильзы, падали слова
«Даешь Рейхстаг, даешь!»

Два пионера подошли
С участием в глазах,
Подняли старика с земли,
А он, хрипя, сказал:

«Эх, что-то мне нехорошо,
Дороги не найду.
Вот до Берлина я дошел —
До дома не дойду».

Тот шепот, громкий как набат,
Забыть мне не дано.
В России брошенный солдат
Пил горькое вино.

Он шел, опершись на детей,
Нетрезвый и святой.
И дети, вместо костылей,
Долг исполняли свой.

У нас ведь правды не найти,
Пусть будет хоть такой:
Кто до Берлина мог дойти,
Не смог дойти домой.

В безлюдной деревне – хозяином клен,
Под ним приютилась избенка,
И встал на пороге старик-почтальон
С дрожащей в руке похоронкой.

Зайти не решаясь, хотя не впервой
Из сумки ему приходилось,
Как будто из сердца, нетвердой рукой
Беду раздавать или милость.

В той хате жила, вернее, ждала
Последнего младшего сына
Старушка, что раньше зазнобой была,
Что с ним хороводы водила.

Хоть жизнь обернулась другой стороной,
Но в сердце заноза застряла,
И та, что не стала навеки родной,
Навеки любимою стала.

Заплакал старик, на приступок присел,
Казенный конверт разрывая,
И клен, понимая, тихонько шумел,
Надежду, как будто, вручая.

Словно батя, ковыль стал седой,
И состарилась степь, как и мать.
А казак, навсегда молодой,
В той степи оставался лежать.

На крутом на донском берегу
Седока ищет конь вороной,
Не скакать уж на нем седоку
На врага в злой и яростный бой. —

По весне на Доне
Сердце вдруг застонет
Да слезу уронит старый атаман.
Ходют, ходют кони
По весне на Доне,
Да ко мне не ходют на горюч-курган.

Спит за Доном родимый курень,
Да казачке не спится одной,
У плетня, не накинув чекмень,
Смотрит в степь атаман куренной.

Будто ждет из похода сынов,
Что когда-то в бою полегли,
Только степь не отдаст казаков,
Что своей не отдали земли.

По весне на Доне…

Птицы строем над степью летят,
В засиневший врезаясь, рассвет…
И отцы по станицам не спят,
Будто ждут от пернатых ответ.

Шашки в ножнах до срока висят,
А над Доном висит тишина.
Лишь рубцы на душе заболят,
Только тронет ковыль седина.

Напрасно мы с годами спорим,
На пне души проступят кольца,
Как срублен буду я под корень
Каким-то юным добровольцем.

Что на душе я прятал с детства,
Что не достать и гвоздодером,
Легко нашарится на сердце
Каким-то юным мародером.

Не даст забыться рифмы ломка,
Но стих не пропадет задаром,
Как приговор, прочтенный звонко
Каким-то юным комиссаром.

Врагов своих рубил до руды
И с трусов я срывал погоны,
Но сам разжалованный буду
Каким-то юным эпигоном.

До атаки нас было трое,
Кто с другими делил сахарок,
Я, Лопанин, Клим из Джанкоя
Называли друг друга «браток».

Каждый знал про жену другого,
Но всегда тосковал о своем,
Повторяя каждое слово,
Если вслух кто-то грелся письмом.

Были вместе мы со Смоленска,
А в пехоте год – сразу за пять,
Натирали медали до блеска,
Чтобы с блеском потом воевать.

Но судьбу пайком не разделишь,
И по кружкам фарт не разольешь.
Тут хоть в Бога веришь – не веришь,
А в атаку крещеным встаешь.