Владимир Маяковский: Стихотворения (1912-1917)

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

10 на флейте водосточных труб?

[1913]

Читайте железные книги!

Под флейту зол_о_ченой буквы

полезут копченые сиги

и золотокудрые брюквы.

А если веселостью песьей

закружат созвездия "Магги" -

бюро похоронных процессий

свои проведут саркофаги.

Когда же, хмур и плачевен,

10 загасит фонарные знаки,

влюбляйтесь под небом харчевен

в фаянсовых чайников маки!

[1913]

Рассказ о взлезших на подмосток

аршинной буквою графишь,

и зазывают в вечер с досок

зрачки малеванных афиш.

Автомобиль подкрасил губы

у блеклой женщины Карьера,

а с прилетавших рвали шубы

два огневые фокстерьера.

10 И лишь светящаяся груша

о тень сломала копья драки,

на ветке лож с цветами плюша

повисли тягостные фраки.

[1913]

Слезают слезы с крыши в трубы,

к руке реки чертя полоски;

а в неба свисшиеся губы

воткнули каменные соски.

И небу - стихши - ясно стало:

туда, где моря блещет блюдо,

сырой погонщик гнал устало

Невы двугорбого верблюда.

[1913]

Раздвинув локтем тумана дрожжи,

цедил белила из черной фляжки

и, бросив в небо косые вожжи,

качался в тучах, седой и тяжкий.

В расплаве меди домов полуда,

дрожанья улиц едва хранимы,

дразнимы красным покровом блуда,

рогами в небо вонзались дымы.

Вулканы-бедра за льдами платий,

10 колосья грудей для жатвы спелы.

От тротуаров с ужимкой татьей

ревниво взвились тупые стрелы.

Вспугнув копытом молитвы высей,

арканом в небе поймали бога

и, ощипавши с улыбкой крысьей,

глумясь, тащили сквозь щель порога.

Восток заметил их в переулке,

гримасу неба отбросил выше

и, выдрав солнце из черной сумки,

20 ударил с злобой по ребрам крыши.

[1913]

По мостовой

моей души изъезженной

шаги помешанных

вьют жестких фраз пяты.

Где города

повешены

и в петле _о_блака

застыли

башен

10 кривые выи -

иду

один рыдать,

что перекрестком

р_а_спяты

городовые.

[1913]

Морей неведомых далеким пляжем

идет луна -

жена моя.

Моя любовница рыжеволосая.

За экипажем

крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.

Венчается автомобильным гаражей,

целуется газетными киосками,

а шлейфа млечный путь моргающим пажем

10 украшен мишурными блестками.

А я?

Несло же, палимому, бровей коромысло

из глаз колодцев студеные ведра.

В шелках озерных ты висла,

янтарной скрипкой пели бедра?

В края, где злоба крыш,

не кинешь блесткой песни.

В бульварах я тону, тоской песков овеян:

ведь это ж дочь твоя -

20 моя песня

в чулке ажурном

у кофеен!

[1913]

У меня есть мама на васильковых обоях.

А я гуляю в пестрых павах,

вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.

Заиграет вечер на гобоях ржавых,

подхожу к окошку,

веря,

что увижу опять

севшую

на дом

10 тучу.

А у мамы больной

пробегают народа шорохи

от кровати до угла пустого.

Мама знает -

это мысли сумасшедшей ворохи

вылезают из-за крыш завода Шустова.

И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой,

окровавит гаснущая рама,

я скажу,

20 раздвинув басом ветра вой:

"Мама.

Если станет жалко мне

вазы вашей муки,

сбитой каблуками облачного танца, -

кто же изласкает золотые руки,

вывеской заломленные у витрин Аванцо?.."

[1913]

Я люблю смотреть, как умирают дети.

Вы прибоя смеха мглистый вал заметили

за тоски хоботом?

А я -

в читальне улиц -

так часто перелистывал гроба том.

Полночь

промокшими пальцами щупала

меня

10 и забитый забор,

и с каплями ливня на лысине купола

скакал сумасшедший собор.

Я вижу, Христос из иконы бежал,

хитона оветренный край

целовала, плача, слякоть.

Кричу кирпичу,

слов исступленных вонзаю кинжал

в неба распухшего мякоть:

"Солнце!

20 Отец мой!

Сжалься хоть ты и не мучай!

Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою

дольней.

Это душа моя

клочьями порванной тучи

в выжженном небе

на ржавом кресте колокольни!

Время!