Вадим Алексеев - Хорхе Луис Борхес. Алгорифма

Лучше бы как в Индии он бедным

Оставался, не разбогатевший,

И в Китае как велосипедным,

А то править миром захотевший

Людоед с техническим прогрессом

Справиться не может и планету

Ближнюю за звонкую монету

Продаёт уже, леча мир стрессом.

Лучше рабский дворик, чем свобода

Для заднепроходного пробода.

Вспоминаю выстрел пистолетный

Алема в закрытом экипаже.

Где Пилат, петух наш туалетный?

Дать ли объявленье о пропаже?

Он теперь как юнкер эполетный

При купчихе, а она при паже,

Гей теперь он, зерноклюв балетный.

Ну ты, Пугачиха, и глупа же!

Кто из "Независимой газеты"

На "Фабрику звёзд" перелетает?

Но подъедешь не на той козе ты

К Алле, если Понтий не питает

Личную симпатию к одежды

Не снимавшим ради той надежды.

В Буэнос Айресе, ныне оставленном,

Я б себя ощущал посторонним,

Но теперь я на потустороннем

Берегу, мной отсюда представленном,

За собой наблюдаю в наставленном

Зеркале, на пол вдруг не уроннем:

Освещаемый со всех сторон нем.

Быль зрю о есть мышей не заставленном…

Рай единственный, нами не видимый,

Есть потерянный рай, что утрачен

Навсегда… Властью их ненавидимый,

Перед смертью голодной был мрачен,

Но и весел я: "Что, ненавистники,

Своего не добились, завистники?"

Некто, мой почти я, идентичный

Мне настолько, что мы без сомнения

Одна личность, в глазах лишь темнения

Нет твоих, мой двойник аутентичный,

Эти строки прочтёт, артистичный

Подражатель себе, поумнения

Сильных мира виновник, чьи мнения

О добре и о зле – воск пластичный.

С обелиском привинченным скромную

Да оплачет плиту из цемента,

Как свою, улучатель момента,

Искру высечь чтоб в небе огромную.

Должен эту прочесть он страницу.

Верю в утреннего я Денницу.

Где роза на руке твоей с дарами

Интимными? Хотя, слепая, цвета

Она не видит… Где, Ангел Завета,

Роса её, где лепестка вес? – В раме.

В полноформатном параллелограмме.

Вот как испорчен ты, жертва совета

Праведников, не авторов навета -

А искренности сколько в фонограмме!

Вот зло как поступил вор с фраерами.

Словно слепой в ночи шёл без просвета,

Хотя ещё час с лишним до рассвета

Дорогою, знакома что буграми.

Азор мой! Ради истины ты в сраме,

Как в славе! Хорхе Борхес с того света.

Потерянные маленькие эха

Все эти вещи. Истинная роза

Так далеко, а жизненная проза

Так близко… Стоит проститутка "эх!", а

За "ах!" не отдаётся, аоэха.

Уж по спине бежит волна мороза.

Ради стихов своих, сыны некроза,

Я сделал это. Вакха "эвоэ!", ха,

Глупец, слышь и безумием караю

Своих врагов я. Заживо сдираю

С вакханками своими с них я кожу

И мясо их сырое пожираю.

Я тебе рожу, весельчак, скукожу!

Как кот с пойманной мышкою играю.

Столпом быть может роза, битвой, сводом

Небесных Ангелов, неисследимым

Миром секретным и необходимым,

Весельем бога – вхож любой в его дом!

И проститутка в том числе. По водам

Времён пришедший богом нелюдимым

Слыл с парусом к тому же невредимым,

Всё время стихотворным переводом,

Размер латинский русским придав одам,

Он занимался, быв непобедимым

В искусстве этом. Вдруг с ума сводимым

Пахнуло ароматом… С рук разводом

И очи долу от стыда отводом

Застыли судьи перед подсудимым.

Серебряной планетою с другого

Быть может роза неба, архетипом

Кошмарным, невозможным прототипом

Разве цветка? Итак, бога нагого

Всем показали, друга дорогого

Не сдавшего к нему пришедшим типам

Из СБУ: "Идите вы… к Антипам!"

Исполнился вдруг духа бог благого!

Не сдаст мать ради кошелька тугого

Тот, изберёт перо кто логотипом,

В дом инвалидов, и кто с линотипом

Дела имел – ну что, в глазах кругово?

Хоть милосерд, но прав ты, Иегова,

И судит Бог не по стереотипам.

Джон Мильтон (1608-74), английский поэт. В поэме "Потерянный рай" героизирует образ Сатаны и "ставит вопрос о праве человека преступать освящённую богословием мораль" (СЭС). Последние годы жизни Мильтона омрачила слепота, та же участь постигла и Борхеса. Конечно, под "розой" подразумевается женщина. Это – стихотворение о последней любви. Я знаю, кому оно посвящено, но не намерен делать интимную тайну поэта всеобщим достоянием, и никому гадать на эту тему (предупреждаю с угрозой) не советую. Мильтон, да Байрон, да Эдгар По – вот и вся слава англоязычной поэзии. В сравнении с французской или с русской это очень, очень скудный перечень. Но, по правде говоря, даже из этих авторов ни один не увлёк настолько, чтобы я захотел кого-то перевести. Мильтона я пытался прочесть в юности в переводе Кронберга (говорят, неплохом), но так и остался холоден к этому поэту. Байрон после Бодлера показался мне третьестепенным стихотворцем, равно как и Эдгар По, томик которого несколько лет простоял в моей библиотеке – Бодлер затмил и его своим сиянием. В сравнении с Борхесом я, конечно, очень плохо знаю англоязычную литературу, но в своё оправдание сошлюсь, опять-таки, на Бодлера, афористично сказавшего: "Господь избавляет своих любимцев от ненужного чтения". В детстве мне наняли репетитора по английскому языку. Я выдержал занятий десять. Из всех тех уроков запомнилось одно слово – "коколду", то есть: кукареку. Затем в четвёртом классе я начал изучать испанский в школе, и без всякого репетитора. Через четыре года я выучил этот язык на уровне студента третьего курса университета. Когда через тридцать лет я открыл том стихотворений Борхеса, то хоть и со словарём, но разобрался в его поэзии. Теперь-то я, конечно, понимаю, что и репетитор "постарался", и учитель испанского языка в школе был отличный, и что это всё козни мадридского двора, соблазнённого Борхесом, но что теперь поправишь? Пишу всё это, чтобы читатель понял, откуда у хлопца испанская грусть.