Л. Кобылинский - АРГО

Ты увидишь, сквозь бледные веки

Фею кукол, Принцессу принцесс,

чтоб с ее поцелуем навеки

ты для мира живого исчез!..

На рождественском Vorlrag'e

доктора Рудольфа Штейнера

в Ганновере в 1911 году.

«Смерти нет»,— вещал Он вдохновенно,

словно в храме стало тихо в зале,

но меж нас поникших умиленно

двое детских глазок задремали.

Прогремел — и силою велений

в несказанном вдруг предстал величье,

но, склонившись к маме на колени,

задремала сладко Беатриче.

Он замолк, и стало все безгласным,

из безмолвия рождалось Слово,

и слилась с безмолвием ужасным

тишина неведенья святого.

Мальчик проснулся ужален змеею,

в облаке сна исчезает змея;

жгучей отравой, безумной тоскою

чистая кровь напоилась твоя!

Бедный малютка, отныне ты будешь

медленно слепнуть от черного сна,

бросишь игрушки и сказки забудешь,

детская станет молитва смешна.

Лепет органчика сладко-невинный

в сердце не станет и плакать и петь,

Божия Матерь с иконы старинной

вдруг на тебя перестанет смотреть!

Бабочки вешней живые узоры

сердцу не скажут про солнечный край,

женские грустные, строгие взоры

вновь не напомнят утраченный Рай.

Сам не поймешь ты, что сталось с тобою,

что ты утратил, бесцельно грустя,

и, улыбаясь улыбкою злою.

скажешь задумчиво: «Я не дитя!»

М. Цветаевой

Мать задремала в тени на скамейке,

вьется на камне блестящая нить,

видит малютка и тянется к змейке,

хочет блестящую змейку схватить.

Тихо и ясно. Не движутся тучки.

Нежится к кашке прильнув мотылек.

Ближе, все ближе веселые ручки,

вот уж остался последний вершок

Ангел Хранитель, печальный и строгий,

белым крылом ограждает дитя,

вспомнила змейка — ив злобной тревоге

медленно прочь уползает свистя.

Иоганне П.-М.

Век не устанет малютка Тереза

книгу святую читать:

«Голод и жажду, огонь и железо

все победит благодать!»

Перечень строгий малютке не скучен

рыцарей рати святой!

«Этот за веру в темнице замучен.

этот растерзан толпой!

Рабски в пустыне служили им звери,

в самой тюрьме — палачи...

Розы нетленной в молитве и вере

тайно взрастали лучи!

Им покорялась морская стихия,

звезды сходили с небес,

пели им Ангелы Ave Maria!»...

Всех не исчислить чудес!

«Кто же наследит их славу?» — мечтая,

молвит и никнет, грустя...

Вдруг отвечает ей книга святая:

«Ты их наследишь, дитя!»

Лидии Т.

Как своенравный мотылек,

я здесь, всегда перед тобой

и от тебя всегда далек,

я — голубой

цветок!

Едва ты приотворишь дверь

туда, во мглу былых веков,

я говорить с тобой готов!

Ты верил прежде — и теперь

царю цветов

поверь!

Я — весь лазурь, лазурь небес,

очей и первых васильков;

я в сад зову чрез темный лес,

где след людей давно исчез,

под вечный кров

чудес!

Два голубых крыла моих

над временем парят:

одно — надежда дней иных,

другое — мгла веков седых.

я — нежный взгляд,

я — миг!

Ты знаешь: только я везде,

ты знаешь: я, ведь, ложь!

Ищи меня в огне, в воде,

и не найдешь

нигде!

Когда померкнет все вокруг,

и этот мир так мал,

перед тобой возникнет вдруг

далекий идеал,

как нежный цвет, как легкий звук.

Но миг — и легким всплеском рук

меня мой друг

сорвал...

Но снова между пыльных строк,

увлажненных слезой,

я свой дрожащий лепесток

раскрою пред тобой

чтоб ты в тоске не изнемог:

я — голубой

цветок!

В час утренний, в прохладной дали,

смеясь над пламенем свечи,

как взор. подъятый ввысь, сияли

в мгле утренней, в прохладной дали,

доверчиво твои лучи,—

и я шептал, молясь: «Гори.

моя звезда, роса зари!»

В вечерний час, в холодной дали,

сливаясь с пламенем свечи,

как взор поникший, трепетали

в вечерний час, в холодной дали,

задумчиво твои лучи,—

и я шептал, молясь: «Гори.

моя звезда, слеза зари!»

Вы руки моей коснулись

в полумраке, невзначай.

миг — и звезды улыбнулись,

двери Рая разомкнулись,

и благоухает Рай.

Здесь неверны все желанья,

словно тучки и пески;

здесь одно очарованье —

мимолетное касанье

тайно дрогнувшей руки!