Л. Кобылинский - АРГО

дрогнул султан исполинского шлема...

Слышишь их рокот? Они говорят

нам про коня и Рустема.

Струны, как флейты, вздыхают, звеня,

отзвуки битвы доносятся слабо,

вижу шатер в бледных отблесках дня,

вижу в нем тело Зораба.

Тихо померкнул малиновый круг,

грустно вздохнули цветы, поникая;

чья это тень стройно выросла вдруг,

в далях вечерних мелькая?

Лампа, как Ангел, роняет лучи,

в детские глазки, смотрящие прямо...

Где же и шлем и шатер и мечи?

Сказку читает нам мама.

Как сумерки застенчивы, дитя!

Их каждый шаг неверен и печален;

уж лампа, как луна опочивален,

струит, как воду, белый свет, грустя.

Уж молится дрожащим языком

перед киотом робкая лампада;

дитя, дитя, мне ничего не надо,

я не ропщу, не плачу ни о чем!

Там, наверху, разбитая рояль

бесцельные перебирает гаммы,

спешит портрет укрыться в тень от рамы...

Дитя, дитя, мне ничего не жаль!

Вот только б так, склонившись у окна,

следить снежинок мертвое круженье,

свой бледный Рай найти в изнеможенье

и тихий праздник в перелетах сна!

А. С.

На дерево влез мальчик с пальчик,

а братья остались внизу,

впервые увидел наш мальчик

так близко небес бирюзу.

Забыта им хижина деда,

избушка без окон, дверей,

волшебный дворец людоеда,

двенадцать его дочерей.

И братцы блуждают без хлеба

и с дерева крошку зовут,

а он загляделся на небо,

где тучки плывут и плывут.

Памяти Л. С.

Взят из постельки на небо ты прямо,

тихо вокруг и светло,

встретил ты Ангела, думал, что мама.

Ангела взял за крыло!

Ангел смеется: «Здесь больше не будет

тихий органчик звенеть,

пушку с горохом здесь братец забудет,

станет за нами он петь!»

Ангел, как брату, тебе улыбнулся,

ласково обнял, и вот

елки нарядней вверху распахнулся

весь золотой небосвод.

Тихо спросил ты: «Что ж мама не плачет?

Плачут все мамы, грустя!»

Ангел светло улыбается: «Значит,

видит здесь мама дитя!»

Л. С.

Помнишь, вы песенку жалобно пели:

«Умер у нас мотылек!»

Был я тогда над тобою. Ужели

было тебе невдомек?

Помнишь, вы пели: «Душа Великана,

плача, летит к небесам!»

Горько я думал: «Ужели так рано

в путь ты отправишься сам?»

Долго я медлил, вдруг горестным хором

грешники взвыли, скорбя,

в сердце проникнул я пристальным взором,

радостно обнял тебя.

А. С.

Взрослые чинно садятся рядами,

«Дедушка, сядь впереди!»

Шепот тревожный пошел меж гостями,

занавес дрогнул. «Гляди!»

Там на окне. где раздвинуты шторы.

важно стоит мальчуган,

строго в тетрадку опущены взоры,

ручка теребит карман.

«Все это сказки! — он грустно читает.—

Как же о том не тужить?

Кончилось лето, наш сад отцветает,

просто не хочется жить!»

Тайно я мыслю: «О нет, то не сказки

вижу я в этом окне!

Нет, то не сказки, коль детские глазки

тужат о той стороне!»

Шуре Астрову

Холодно в окнах и грустно и хмуро;

пусто в саду, лишь лягушка проскачет...

Солнышко, плачь! А уж маленький Шура

плачет!

Весело в детской: лошадки несутся.

мушка за мушкою вьется...

Солнышку снова пора улыбнуться!

Глядь, а уж Шура смеется!

Наташе Конюс

Я белая мушка, я пчелка небес,

я звездочка мертвой земли;

едва я к земле прикоснулась, исчез

мой Рай в бесконечной дали!

Веселых малюток, подруг хоровод

развеял злой ветер вокруг,

и много осталось у Райских ворот

веселых малюток подруг.

Мы тихо кружились, шутя и блестя,

в беззвучных пространствах высот,

то к небу. то снова на землю летя.

сплетаясь в один хоровод.

Как искры волшебные белых огней,

как четок серебряных нить,

мы падали вниз, и трудней и трудней

нам было свой танец водить;

как белые гроздья весенних цветов,

как без аромата сирень,

мы жаждали пестрых, зеленых лугов.

нас звал торжествующий День.

И вот мы достигли желанной земли,

мы песню допели свою,

о ней мы мечтали в небесной дали

и робко шептались в Раю.

Увы, мы не видим зеленых полей,

не слышим мы вод голубых,

Земля даже тучек небесных белей,

как смерть, ее сон страшно-тих.

Мерцая холодной своей наготой,

легли за полями поля,

невестою белой под бледной фатой