Л. Кобылинский - АРГО

режет волны сна.

Сумрак безнадежнее,

сердце, все прости!

Шепчут тени прежние:

«Доброго пути!»

Сердцу плакать сладостно,

плача, изойти,

и плыву я радостно

к Млечному пути!

Отчего, дитя, не забывается

облик твой и грустный и смешной?

Все скользит, в тумане расплывается,

как живая, ты передо мной!

Эти ручки, ножки, как точеные,

нежен бледно-розовый наряд,

только глазки, будто обреченные,

исподлобья грустные глядят.

И рисует личико цветущее

лик давно померкший — отчего?

В нем ли светит все твое грядущее?

Иль в тебе все прошлое его?

Мертвый лик в тебе ли улыбается?

Или в нем тоскует образ твой?

Все скользит, в тумане расплывается,

как живая ты передо мной!

В сумраке синем твой облик так нежен:

этот смешной, размотавшийся локон,

детский наряд, что и прост и небрежен!

Пахнет весной из растворенных окон;

тихо вокруг, лишь порою пролетка

вдруг загремит по обсохшим каменьям.

тени ложатся так нежно и кротко,

отдано сердце теням и мгновеньям.

Сумрак смешался с мерцаньем заката.

Грусть затаенная с радостью сладкой —

все разрешилось, что раньше когда-то

сердцу мерещилось темной загадкой.

Кто ты? Ребенок с улыбкой наивной

или душа бесконечной вселенной?

Вспыхнул твой образ, как светоч призывный,

в сумраке синем звездою нетленной.

Что ж говорить, коль разгадана тайна?

Что ж пробуждаться, коль спится так сладко?

Все ведь, что нынче открылось случайно,

новою завтра воскреснет загадкой...

Я не знаю, как проснулась

(пел вдали веселый звон),

сну блаженно улыбнулась

и забыла светлый сон.

Тихо сон заколебался,

словно тучки белый край,

и печально улыбался,

отлетая в милый Рай.

Ах, настанет час, коснется

вновь чела его крыло,

грустно взор мой улыбнется,

улыбнется он светло.

Заиграли пылинки в луче золотом,

и завешена люстра тяжелым холстом;

на паркете лежит окон солнечных ряд,

и кресты на церквах, словно свечи, горят.

Блещет купол, омытый весенним дождем,

вновь чему-то мы верим, чего-то мы ждем!

Вновь, дыша ароматом, бела, тяжела

над оградой железной сирень зацвела;

вереница касаток резва и легка

неустанно кружит, бороздя облака.

Сколько золота в пыльных, весенних цветах!

Сколько жизни в безмолвных, бескровных устах!

И, заслышав оркестра бодрящую медь,

ей в ответ все сердца начинают звенеть,

и с отчизны далекой, на миг долетев,

нам о детстве поет колокольный напев.

Ты помнишь, как часто малюткой больною.

ты книжку большую кропила слезою,

упав на картинки лицом.

О чем, дорогая, о чем?

Ты помнишь, как с первого детского бала

вернувшись, всю ночь ты в постельке рыдала,

упав на подушку ничком.

О чем, дорогая, о чем?

Ты помнишь, робея в толпе бессердечной,

закапав свечою наряд подвенечный,

ты слезы струила тайком?

О чем, дорогая, о чем?

И ныне, над чистою детской кроваткой

ты горькие слезы роняешь украдкой

под кротким лампадным лучом.

О чем. дорогая, о чем?

баллада

Пусть ветер парус шевелит,

плыви, фрегат, плыви!

Пусть сердце верное таит

слова моей любви!

Фрегат роняет два крыла,

вот стал он недвижим,

и лишь играют вымпела

по-прежнему над ним.

Покрепче парус привязать,

и милый взор лови!

Но как же на земле сказать

слова моей любви?

Мне нужны волны, ветерок,

жемчужный след ладьи,

чтоб ей без слов я молвить мог

слова моей любви;

им нужен трепет парусов

и блеск и плеск струи,

чтоб мог я ей сказать без слов

слова моей любви.

И вот я с ней, я ей твержу:

«Плыви со мной, плыви!

О там, на море я скажу

тебе слова любви!»

Ей страшен дождь соленых брызг

и трепет парусов,

руля нетерпеливый визг;

ей не расслышать слов.

Пусть парус ветер шевелит,

плыви, фрегат, плыви!

Пусть сердце верное хранит

слова моей любви!

Асе Ц.

Бьется чистым золотом струна,

и сверкают серебристой льдины.

Что за песнь доходит к нам со дна?

Это — смех резвящейся Ундины.

Чуть колышат волны тень челна,

парус гибче шеи лебединой.

Что за песнь доходит к нам со дна?

Это — плач покинутой Ундины.

Струны, как медные трубы, гремят,