Валерий Желябовский: Запоздавшие строки

Побудь со мной. Сегодня что-то грустно
в моем лесу, где не светло, а пусто
где тени нет, но застарелый лед
как верный пес, ей место стережет

в моем лесу
весной такою ранней
что воздуха чуть видимую дрожь
смягченье линий, влажность очертаний –
приметами еще не назовешь –

побудь со мной… Хоть затая тревогу
и нетерпенья юного стыдясь
ты вся уже не здесь и не сейчас –
в листве, в цвету…
Но мне того и надо!

Мне надо, чтоб когда-нибудь, потом
ты мне сказала: "Как они летели,
те дни – ты помнишь? в марте…
нет, в апреле!
Да-да. Мы оглянуться не успели
как всё цвело в лесу твоем
пустом…"

Полетела – запела стрела!
Впилось в небо дрожащее тело.
Там – далёко – звезда ей была.
Вот туда-то стрела и летела.

Воздух реже, распахнутей высь.
Путь далек – да никто не догонит.
"Дай-ка – думает – гляну я вниз".
А под нею-то – как на ладони –

даль холмистая в лентах дорог
поле ровное, угол пустынный
щит фанерный, бумажный листок.
Белый круг. Черный круг.
Сердцевина.

Поезд в полночи стрекочет.
Мальчик у окна.
Смотрит в темень – спать не хочет.
Хочет, – не до сна.

Сквозь себя – сквозь лик иконный
темный на стекле –
что он видит в заоконной
непроглядной мгле?

Полустанка сполох близкий.
Следом – вдоль села –
бегло гаснущие искры
битого стекла.

Да над черною метелкой
тополей – далёк –
в небесах ли, в поле? – колкий
сильный огонек…

Странно мне. И нет покоя.
Нет мне забытья.
Что же видит он такое
что не вижу я?

Словно к станции готовясь –
близкой, может быть –
ничего не хочет совесть
потерять, забыть…

Цветет сирень, - трещат заборы!
Густа сиреневая тень!
Давно ли я влюбленным вором
нырял в махровую сирень…

Была с косичками присуха, -
на что ей были те цветы?..
…но помню деда:
дед за ухо
извлек меня из темноты.

Мы помолчали.
Брови хмуря
на вешний рдеющий закат,
я ждал.
А дед сказал мне: "Дурень.
Зачем без толку топчешь сад?"

Сирень цветет – а я тоскую!
Все кончено в двенадцать лет.
И говорит коварный дед:
"Тебе того… сирень какую?"

Какой там не было сирени!
Казалось, нас накрыл прибой,
густолиловый, белопенный,
и розовый, и голубой…

Через забор лечу я птицей
и бьет меня, и хлещет цвет.
А дед седой, коряволицый,
стоит и молча смотрит вслед…

Как в детстве, горько и отрадно
порой поднимется волна,–
невыразимо, непонятно,
кристально – ясно все до дна…

Мухомор в лесу стоит.
Красный мухомор.
С четырех сторон открыт
дуракам в укор.

Сколько принял он пинков,
сколько слов слыхал, —
а в кусты от дураков
всё не убегал.

И опять он на виду
как благая весть
тем, кто хочет красоту
непременно
съесть!

Из гула крови – легкий плеск листвы
пробился, остывая и яснея,
и вырезалась, черного чернее,
листва из просветлевшей синевы.

Твое дыханье стало вновь твоим,
то в стон всходя, то глубоко стихая…
И сквозь листву сверкнула нам двоим
одна звезда… и рядом с ней другая…

И распахнулась, взмыла тишина –
далекий поезд, посвист перепелки,
росой пахнуло холодно и колко, –
нахлынул мир, сомкнулся как волна!

Еще – сквозь наступающий покой –
от жажды слова до произнесенья –
настичь тебя успело потрясенье:
"Так вот он, мир…
Так вот он, мир, какой!.."

…Но так внезапно просыпаться
под искрами твоих волос –
чтоб – как в молитве десять пальцев –
во мне всё сжалось и сплелось…

И ни движения, ни звука –
надышанным плечом замлеть
не с юной бережностью – с мукой
которой двум не одолеть.

Чтоб вынести, не обессиля
как через пропасть, через тьму
неразделенным – всё, что было
и всё, что будет – одному…

Дождь отсекает звуки.
Ты медленно идешь
в колеблющемся круге
зонта -
сквозь гулкий дождь.