Виктор Авин: Тепло еще вернется в твой дом (Сборник стихов)

Нас вжимало в бетонный пол.
Мы боялись оставить след.
Вырывали с концов штурвал
пробивая собой колпак
покидали несущий мир
оседая на землю в пар и
попадали
на точку
росы.
Нас вжимало в бетонный пол!
Разрывало на «Аш», «Твою мать»!
Мы свободны становились как ртуть
позволяя собой дышать.
Нагревали нас как пятак.
Мы висели под потолком
заставляя от нас умирать
ночью,
летящих,
на свет
— вольфрамм.
Но были на свете видны и мы
черные точки абортовых глаз.
Нас сстирали с батальных сцен!
Проступало в кровь вен полотно…
Они говорили бонзам: «Бетон,
сырость в подвале, где кокон свит.
Пыль? С картины. Из под копыт.
Скрип? Конструкция
терпит
люфт…»
Нас вжимало: бетон в бетон.

А в старом парке танго в арке
танцует ветер с кошельком,
«позем, позем» — толкает в спину,
и стынет в лед за кораблем.
А в старом парке пьют по чарке
невеста, юнга и свидетель
в бушлат обернутая церковь
качает медленно крестом.
А в старом парке липа-паркер
стоит в чернильнице-листве,
и целясь дворник прислонился
сволОчив крылья до пивной
А в старом парке Петербургском
тяжел и сумрачен покой…

Влюбленные, храните запах утра
в шкатулке облаков из перламутра
в шкатулке из огня храните ночь
оставьте ключ на дне, идущем прочь
Влюбленные, бегите из кармана
спустившись по цепочке от часов
по краешкам заштопанного шрама
на месте дырки от былых оков
Влюбленные, с метлой не расставайтесь
и каждой ночью убирайте звезды
с помятой неба павшею листвой
Влюбленные — пространствовремя «Ноль»
в шкатулке, а снаружи Бог их, в майке
подглядывает думая о стайке
порхающих в кубышке душ-ослов.
А ссзади чорт готовится к пенальти…
Держись покрепче за свою шкатулку
любимая моя пружинка втулки
я ключик, я открою, пусть летают
ослы среди всех полосатых маек….

«вырастить кабанчика» (блатной жаргон): взять с собой в побег из тюрьмы кого-то,
чтобы съесть его за неимением еды во время долгого пути по бескрайней тундре…
Окно. За ним вдали дорога. И поле
рыхлое, сырое. Местами холмики
из «хлорки» — могилки воинов зимы.
На горизонте виден свин. За ним мой
Город. Город Гоев, царей, рабочих
«Петродоев»!
Он там, вдали, на горизонте
подобен графику «От Швондера»
то пики шпилей, то коробки.
Возьму бинокль и выпью водки.
Гляжу. «ШШербатая луна» — улыбка
вышла у меня: карандашом
рисую «графити», штрихую небо,
облака. Сжимаю серое и комкаю
с бинокля снятых два листа
чтоб выжать, выдоить цвета
цвета такие — проступают!
Багровый, иссинь, таракотт
в них одеваются заводы
хрущевки, будки и больницы,
коттеджы в черных незабудках,
Девица рыжая на Смольном
Халат меняет на меха
и улетает. Нахуя?
Сочится кровь из под десницы
(опять у Господа цынга)
Царица-Ночь нага до неги
с себя снимает даже боты,
плывут из Невки в кашалоты
карьеру делать — из карьера
вползла в калошах-черевичках
Царица-Ночь, девица — «спичка»
дочь электрода и дуги. Как даст огня!
Круги, круги
в глазах моих круги оковы
бинокля след, подтеки крови,
плевать
Накинул плед и с головой
Теперь — фотограф,
так в бинокле
перевернулся Город «МОГЛИ»
в прозрачном воздухе колышен,
на стульях барышни под збруей
Зажегся свет в глазах домов,
и Алехандро сериалы
покинув, в порно переходят
под ними стонут; кто в проходе
кинотеатров — те кончают
но тихо, тихо. Вдруг повоют
на белой простыни шакалы
а значит — пойманы «газели».
И «джуга-джуга» — Джунглей звери
поют под грохот барабанов
то цепи — время молотьбы…
Но тих сей шум,
мой мозг приглушен
Жрецы снимают рясы, чернь
на купола кидают — «уши»,
скорее — клетки попугаев
соборы в ночь напоминают;
на кранах в небо фонари
предупрежденья для драконов
торговцы в сумы прячут клонов
Слоны из хоботов пускают
пары до неба (это трубы)
печется Бог о хлебе в рот
Целует Дьявол его в губы
А небо просто размокает
(дешевый был гипсокартон)
Срывает вниз парад икон
летят вращаясь вкруг оси:
«З-З-З-З-З-З……»
и словно циркульные пилы
срезают головы шальные,
по небу «Хаски» пробегает,
в санях — Весна, в листву папайи
укутаны большие груди.
Бежит упряжка по проталине
покрытой смазкой-молофьей
но разливается кофЕй
на стол дубовый, в дермантине
скрипит по креслу «Валентино»
шуршит невеста крепдешином
в стакан сцежая молоко,
А рядом с ними Бог (ух, мина!)
подул, вприкуску, блюдце студит.
Окно трехслойное, герметик,
меня отсiкло от Христа,
дыханья, запаха измены
рощенных без струи с соска,
Извне, из студии темна
к стеклу прилипли два мента…
пардон — прилипли два листа
к окну прилипли. А на них
моей рукой написан…счет.
Ой, стих:
уж если быть собакой — «Хаски»
а человеком — «зорро в маске».
Он скачет в Город. В Город Гоев
царей, рабочих, на охоту:
УБИТЬ ХУДОГО КАБАНА!
Зачем? Зачем он Землю роет
под Дубом вечным, вечный Свин,
сын Алехандро и России,
он Царь, он Гой, он мой — Мессия…
Шел Витя Авин средь осин.
Пилат решил: «Кабан хороший!
Клыком осину быстро крошит»…
«Милый, Отче, Господи, Забрось…»
Отзовись, «Мось», милая, на зависть,
медленно вращающей спиною, ну
На какой же ты конец земли отправилось,
море мое?
Море из расплавленных до лавы
желаний преступленья через счастье,
высказанных шумно в скалы славы
прибоя от Луны до звезд и свастик
(приплыли, здрасте!)
на отливе оставляя цепь чаинок!
А, то горе, а то — кони, но уплыли
мордами об небо и ушами
хлопая
чтоб на берегУ страдали люди.
Ну а эта цепь других, мой рот, чаинок
чаек гомон (тоже загалдели)
этих бесполезных, белых чаек
что на сцене так ославил
Чехов.
Переводит нам по буквам, снизу-ввысь он:
«Назовись, откликнись, полуостров „Слов“
полустанок, полуарктик, полуплато
с кельями на кольях для икаров».
А под ними «тык-тык» — парами пингвины
ходят по лугам, залитых солнцем,
оранжевых ромашек, филиалок,
точек черных маковых росинок.
Красотища!
Упитанные, много, в роде — тыщи!
Тех кто себя «хлоп-хлоп» по животику
а напротив их смешно жестикулируют
тоже, но поменьше, но пингвины!
Бог читает выстроенное ими Имя!
Мы под ним лежим сося за вымя
и поэтому не видим «ни пингвина»
только яйца, кладку, да парную напись:
«Накусь!»!
Назовись, окликнись, выдусь, обобросся,
Линия идущих точек в Рось
На какой же ты конец земли отправилась…?….
— Милый, Отче, Господи, забрось!
— Пингвины, «Мось»!