Вадим Шершеневич: Лошадь как лошадь. Третья книга лирики

Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно стужа
Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней.
Вы ко мне ворвались, оттирая замерзшие уши,
И присели к камину души, розовевшей теплынью своей.

И любовь мою залпом, как чашку горячего чая,
От которого всклублялись мои поцелуи, как пар,
Словно чашку горячего чая,
Выпили, не замечая,
Что угаром рыдал золотой самовар.

Обожглись и согрелись,
Ваши щеки победно
Зазвенели восточною первой зарей.
Вы согрелись.
Готовы болтать вы со мной!
Так послушайте: мне этот холод неведом,
Но порой,
Я расплавлен духотой,
Духотой.

И тогда погрустневший и тихозаботный,
И в Евангелье женских ресниц увлеком,
Из звенящего тела, как из чашки, пью чай мой холодный
Неторопливо, глотая глоток за глотком.

Этот чай утоляющий, будто нежное слово,
Этот чай - цвета ваших кудрей он, и в нем
Узкой струйкою сахара - сладость былого,
И, как запах духов ваших, грезящий ром.

В обвязанной веревкой переулков столице,
В столице,
Покрытой серой оберткой снегов,
Копошатся ночные лица
Черным храпом карет и шагов.

На страницах
Улиц, переплетенных в каменные зданья,
Как названье,
Золотели буквы окна,
Вы тихо расслышали смешное рыданье
Мутной души, просветлевшей до дна.

...Не верила ни словам, ни метроному сердца,
Этой скомканной белке, отданной колесу!..
- Не верится!
В хрупкой раковине женщины всего шума
Радости не унесу!

Конечно, нелепо, что песчанные отмели
Вашей души встормошил ураган,
Который нечаянно
Случайно
Подняли
Заморозки чужих и северных стран.

Июльская женщина, одетая январской!
На лице монограммой глаза блестят.
Пусть подъезд нам будет триумфальной аркой,
А звоном колоколов зазвеневший взгляд!

В темноте колибри папиросы.
После января перед июлем,
Нужна вера в май!
Бессильно свисло острие вопроса...
Прощай,
Удалившаяся!

Это я набросал вам тысячи
Слов нежных, как ковры на тахтах,
И жду пока сумрак высечет
Ваш силуэт на этих коврах.

Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется.
Это я. Только я. И лишь
Мое сердце бьется,
Юлит и бьется,
Как в мышеловке ребер красная мышь.

Ах, из пены каких-то звонков и материй,
В запевающих волнах лифта невдруг,
Чу! Взлетели в сквозняк распахнуться двери,
Надушить вашим смехом порог и вокруг.

Это я протянул к вам руки большие,
Мои длинные руки вперед
И вперед,
Как вековые веки Вия,
Как копье
Свое
Дон-Кихот.

Вы качнулись, и волосы ржавые двинуться
Не сумели, застыв, измедузив анфас.
Пусть другим это пробило только одиннадцать,
Для меня командором шагает двенадцатый час.

Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я?
Не косою ли молний скошена ночь?
Подкатилися волны, как к горлу комья,
Нагибается профиль меня изнемочь.

Это с бедер купальщицы или с окон стекает?
И что это? Дождь? Иль вода? А свозь мех
Этой тьмы - две строчки ваших губ выступают,
И рифмой коварной картавый ваш смех.

Этот смех, как духи слишком пряные, льется.
Он с тахты. Из-за штор. От ковров. И из ниш.
А сердце бьется
Юлит и бьется,
В мышеловке ребер умирает мышь.

Когда среди обыденной жизни,
Свора слез в подворотне глотки
За искры минут проходящий час.
Сердце без боли - парень без походки.
В пепельницу платка окурки глаз.

Долго плюс дольше. Фокстерьеру сердца
Кружиться, юлиться, вертеться.

Волгою мокрый платок.
В чайнике сердца кипяток.
Доменной печью улыбки: 140 по Цельсию
Обжигать кирпичи моих щек.
Мимо перрона шаблона по рельсам
Паровоз голоса с вагонами строк.

Сквозь обруч рта, сквозь красное "о" он
Красный клоун,
Язык ранний
Тост.
В небес голубом стакане
Гонококки звезд.

Напоминающей днями слова салонной болтовни,
Кто-нибудь произнесет
(Для того, чтоб посмеяться
Иль показаться грустным)
- Любовь!
Эти буквы сливаются во что-то круглое,отвлеченное,
Попахивающее сплетнями...
Но все хватаются за него,
Как ребенок за мячик.
А мне делается не по себе,
Нестерпимо радостно.
Хотя сердце сжимается, как у рыдающего горло,
Хотя воспоминанья впиваются в мозг
Холодеющими пальцами умирающего,
Вцепившегося в убийцу.
И, застегнутый на все пуговицы спокойствия,
Я молчу...
Впрочем, кто же не услышит в таком молчании
Возгласов, криков, стонов,
Если даже воздух золотится
Огненными знаками препинаний!
И не так ли озарялся Христос на кресте,
Когда звучало:
- Отче наш!
Ибо из всех произносивших это,
Только ему было ведомо,
Что именно значит это страшное имя,
И того, которого называли окрест понаслышке,
Он видел воочию.
Так молчу о любви,
Потому что знакомые что-то другое
Называют любовью
(Словно мохнатой гориллой - колибри).
И хочется долго, до самой могилы
(И пожалуй даже дольше)
О моей настоящей любви
Думать без строф, без размера, особенно без рифм,
До мудреного просто, другим непонятно,
И завидовать,
Что не я выдумал это простое слово: