Евгений Клюев - Зелёная земля

А за ниточкой за тонкой

пропасть пролегла:

чур! – на пропасть хворостинкой,

распахнув крыла…

Полетишь – за что держаться?

Не за что пока:

ни тебе рукопожатья,

ни тебе кивка,

ни привета никакого

от кого-нибудь,

ни хотя бы просто слова -

дескать, добрый путь.

Да придётся, Ваша Робость,

в бездну, в глубину…

А минуешь эту пропасть,

и ещё одну,

и ещё одну похлеще -

вот и угодил:

загуляешь в райской чаще,

да опять один -

исключение из правил:

сам с собой играй!

Всех вокруг переупрямил:

вот тебе твой рай.

Я не знаю, зачем произносится День Восьмой

и что делать мне в День Восьмой, что мне петь, что есть.

И посею я в землю разорванное письмо -

на клочки разорванное письмо я посею здесь.

Время сеять письма, разорванные на клочки,

время сеять буквы – и сеять их только тут,

эти полуживые окружности и крючки

время сеять тут и думать, что прорастут.

Вышел сеятель сеять, и сеять, и думать, что -

что попало, и что придётся, и что почём.

И в руках у него было сумрачное решето,

и висело облако, как в учебнике, над плечом.

А потом, сразу вслед за облаком, приходил

полоумный март – и угадывались в ростках

двадцать опер, пятнадцать баллад и ещё один

то ли вальс, то ли марш с безрассудным флажком в руках.

На пустынной окраине безутешного сентября,

где давно ничего не родится ни так ни сяк,

ты позволь мне вырастить этот сад для тебя -

весь в чернилах, и весь в потёках, и весь в слезах.

Т. И. Матвеевой

1

Эпоха дыма по тысяче за кольцо

в полуподвале с античными головами.

Мы лучше многих умели играть в серсо

в полуподвале, где мы дневали и ночевали.

Как называлось то, что всех нас свело?

Никак… ну, скажем, дымок, но дымок не имя.

И он удалялся сквозь выбитое стекло -

других морочить или играть с другими.

Мерцала в чашке сумрачная звезда,

смерзалась в горле солнечная рулада,

но было весело рушить своё тогда

и строить завтра из кубиков шоколада.

Вот так и прожили жизнь неизвестно чью,

счета остались, расходные книги, чеки…

Зима дымилась – не помню в каком краю,

и кофе Jacky – не помню в каком веке.

2

При умирающем на глазах дирижёре

в гулких залах аварийного сентября

мы собрались, чтобы сыграть в форс-мажоре

всем известную пьесу исключительно для себя.

Мы почти не смотрели в истлевшие ноты -

мы из свежего воздуха ткали этот мотив,

и летали по воздуху рукописи и банкноты,

птицы, листья и звёзды – восхитительный коллектив.

А когда ураган, притаившийся в сводах старинных,

рухнул сверху и всё это смял и стёр,

мы остались играть под обломками, на руинах

совершенно новую пьесу в тональности форс-мажор.

Что за грустную тему – Шильонского узника -

затянуло внезапно в нашу ветхую сеть,

где шуршала над залом бумажная музыка -

и бумажная музыка не умела взлететь,

где простая мелодия чёта и нечета

увлекла опекаемый музами зал -

и маячила в форточке голая веточка

(и могла бы взлететь, да Бог крыльев не дал)!

А когда уже лектор положил свою дудочку

на старинное дерево стольких сразу веков,

оказалось, что истина – просто нищая дурочка,

у которой есть песенка из одних лоскутков.

Ничем отродясь не владея

из прелестей этой земли,

моя дорогая идея,

я тут без тебя на мели!

Так-так… времена не из лучших:

не знаю, подняться ли над!

Но сто пятьдесят безделушек

теперь нас уже не пленят.

Ну, что там у Вас, извините?

Подвеска – стеклянная чушь,

бубенчик на тоненькой нити,

трезвоном пугающий глушь,

почёт, перевитый бечёвкой,

и страсть на крючке золотом,

какая-то дама с ночёвкой,

ручные слова не о том?

И – в тысячный раз – холодея,

раскачиваюсь на краю,

но вновь дорогая идея

по душу летит по мою.

Так поздно, что почти в такую рань

уже не засыпают, друг сердечный.

И ты восстань и говори, что – янь,

но также инь, а после снова янь

и снова инь – и дальше, дальше, дальше…

Китайство хитроумное, когда

ты наконец оставишь нас в покое,

отпустишь нас на запад, скажешь да,

но также нет, а после снова да

и снова нет – и так без остановки!

Мы выучили это назубок,

и нас не проведёшь и не поймаешь,