Евгений Клюев - Зелёная земля

Тогда, заворачивая за угол Стрёгет,

Вы бездумно окажетесь в каком-нибудь Бомбее,

ибо нет для Вас правил – ни общих, ни строгих, -

да и небо в Бомбее гораздо голубее!

Да и люди в Бомбее ещё помнят о Капуре -

о таком же, как Вы, трансцендентном бродяге…

Извините, что пишу на стокроновой купюре,

но другой просто нет под рукою бумаги.

Записка двадцать пятая,

всем людям доброй воли

Я не очень знаю, что такое добрая воля,

и поэтому не очень понимаю, что вы за люди, -

и записку пишу, как писал бы в чистое поле,

или так, как писал Шекспир своей Смуглой Леди.

Впрочем, мне по душе приблизительные адресаты,

ускользающие из жизни в самом её зените -

с пролонгированной улыбкой последнего бодхисатвы,

боддхисатвы, чьё имя – Чеширский Кот… извините.

Можно просто беседовать с теми или другими,

избегая как их согласья, так и протеста,

если взять и поставить неважно какое имя

или, шире, неважно какое слово – над бездной текста,

реферируя, стало быть… – честно сказать, вслепую

к бесконечному множеству – честно сказать, пустому,

всё равно, как вдруг просто стать под шальную пулю

или, ночью поднявшись, уйти навсегда из дому.

Так и так рисковать – неизбежно своей головою!

Значит, кто в собеседниках нынче – плевать раз двадцать,

но… держась за тонкую ниточку – вашу добрую волю -

чуть приятней срываться в пропасть и разбиваться.

Никого ни к чему не обязывая, находиться – на расстояньи,

на почтительном расстояньи текста: строка за строкою

отделяющего апостола от апостольского деянья

и записанного пусть и честной, но не той же самой рукою.

Хоть и видно с другого берега, что происходит на этом,

да понятно не всё, а рассказывать – долго и много…

Что касается лодочника – этот парень с большим приветом,

и всё время под мухой, и плохо знает дорогу.

Записка двадцать шестая,

Бруно

Замечательный Бруно, прости, что так поздно вспомнил

твой последний звонок (через несколько лет – всего лишь!),

но – с почтеньем к неисповедимым путям Господним -

исправляюсь хоть вот и сегодня, если позволишь.

Вдруг пришел твой двойник – рассказать мне, что я не умер,

но заснул на стене подобно Шалтаю-Болтаю.

Как люблю я, Бруно, твой нездешний холодный юмор -

я хватаю его, как снег, прямо ртом хватаю!

Мне осталось только свалиться во сне – в угоду

королевской коннице всей и всей королевской рати:

там, внизу, меня ждёт уже тьмущая тьма народу,

распахнув неуклюжие, ненадёжные свои объятья.

Окончание этой истории – в общем, жуткой -

всем известно: едва ли со мною будет иначе.

И ты встретишь моё паденье стоической шуткой -

может быть, той же самой, которой встречал удачи.

Так и надо – шутить ли, жить ли… почти бредово!

И, одевшись от Valentino на занятые деньги,

выходить только в булочную – в подвале соседнего дома,

но рассматривать Копенгаген как свои владенья,

пребывать в одиночестве, но обходиться с ним едко,

представать перед ним то в одной, то в другой личине -

и, не имея перед собой вообще никакого объекта,

отрицать себя как субъекта – по той же причине.

Стать бы тоже как Бруно – хотя бы только снаружи!

Взять бы как-нибудь вечером перестроить все струны…

Ан – не выйдет! Да и сам ты считал, к тому же,

что на свете достаточно и одного безмозглого Бруно.

Записка двадцать седьмая,

сестре

Я, наверно, тебя немножко расстрою,

если сразу признаюсь – как-нибудь попрямее,

что о том, как брат разговаривает с сестрою,

я понятия просто вообще не имею.

Да и откуда ж такое возьмётся понятье?

Ведь для этого надо, чтоб в пустом моём мире,

например, завелись бы сестры и братья,

каковых, к сожалению, нет и в помине.

Но – сестра моя! Может, ты всё-таки вспомнишь,

как мы вместе с тобой не росли в одном доме

и поэтому вдруг поспешишь мне на помощь -

со свечою на узкой дрожащей ладони.

И пойду я на свет – на далёкий, на одинокий,

на волшебную палочку, на стеариновый стержень,

я пойду по воде – и сухими останутся ноги,

потому что вода меня держит… свеча меня держит.

И приду я однажды, появившись прямо из моря,

ибо мы, мотыльки, такие уж люди и птицы:

время наше – прямое, и пространство наше – прямое,

как последняя шутка умирающего в больнице.

Не имея на памяти общих шалостей и экзекуций,