Людмила Кулагина - Радость и грусть бытия

Боюсь я болезней, хандры и старенья,
Но всё же и в старости мыслю пожить.
Люблю шоколадки, торты и варенье.
Искусству и Богу мечтала б служить.

Люблю и боюсь. Ненавижу, прощаю.
Сквозь слёзы смеюсь. Хоть не верю, но жду.
Несу ерунду. Временами вещаю.
Терплю (без смирения) боль и нужду.

Се есть человек. Я – от вашего роду.
А племя моё затерялось в веках.
Я двигаюсь в Лету, не ведая броду,
И вечности ветер лелею в руках.

Как странно: я жила и не жила,
И повседневностью опутана, как тиной,
Я будто в стареньком кино была
И видела не жизнь – с неё картины.

Они лишь были копией плохой,
Порой вульгарной, реже – романтичной.
Я за своей преподавательской «сохой»
Себе казалась мудрой и практичной.

Вдруг оказалось, жизнь совсем не та,
Какой себе я раньше представляла,
И я как следует уже была в летах,
И жизнь меня как следует помяла.

Но после бед, несчастий, похорóн,
Судьба дала передохнуть все шансы.
Хотя весóм был дней моих урон,
Но понеслась я снова с жизнью в танце.

И, ощутив в себе восторг и дух стихий,
И вместо журавля увидев в небе цаплю,
Я стала снова петь и сочинять стихи,
Чтоб жизнь продлить, испить её по капле,

Как марочное пьёт гурман вино,
Писатель и поэт смакуют слово,
Как водолаз, спустившийся на дно
И выплывший из мрака к свету снова.

Хочу забыть, что забывать нельзя,
Хотя и помнить вроде бесполезно.
Смотрю, как возрождается земля
От холода, как затяжной болезни.

Земля живёт, надеется, цветёт,
И расцветает моё сердце с нею.
И в ульях жизни зреет новый мёд,
И я о мёде жизни думать смею.

Стяжать не славу, но – венцы.
Не рвать у вечности мгновенья.
Так учат святости Отцы.
А я пишу стихотворенья.

Ведь если Слово дал Господь
(надеюсь, я – не графоманка),
Сквозь стынь и мрак, сквозь твердь и водь
Оно прорвётся к жизни танком.

И как смогу теперь посметь
Предать дарованное Богом?!
Препятствием мне будет смерть,
Но не дорóга, не дорóга.

Дышу – пою, хриплю – пою, –
Пусть этой песне люди внемлют, –
Как ненавижу и люблю
И эту жизнь, и эту землю!

В Асéевском парке «врубают попсу»,
И берег реки тем же вторит.
Народу здесь кинули кость, словно псу,
Теперь особняк – санаторий.

Потрескались стены в нём и потолки,
Трещит и лепнина фасада.
И лопухом заросли уголки
Старинного барского сада.

На синей веранде не «дуются» в вист.
Оркестр не сзывает на бáлы.
Осеннего ветра пронзительный свист
Поёт здесь о том, что пропало.

Пока ещё ели стоят зелены,
Посажены любящим папой,
Пытаются ночью достать до луны
Мохнатой игольчатой лапой.

И дуб ещё помнит былые года
И предков асéевских деток.
Тоскою зелёной стекает вода
С его исторических веток.

Когда-то октябрьские злые ветра
По свету гнездо разметали.
Хранит особняк в себе горечь утрат.
И мы все счастливей не стали.

Теперь для «сердечников» краткий приют
Сей дом, разным хворям обитель.
Утративший роскошь былую, уют,
Обшарпанный, грустно глядит он

На деток, играющих там, где карет
Следы под асфальт закатали,
На кучки заплёванные сигарет
В беседках, где раньше летали

Амуры, а нынче прописан комар,
Бутылки, обёртки от свадеб,
На мата под крышей похабный кошмар,
На стройки ближайших усадеб.

Здесь жалобно совы кричат по ночам,
А днём разудалость гармошки
Частушки торчащим поёт кирпичам,
Да бродят несытые кошки.

В столовой под расписным потолком
Витает дух каш-макаронов.
С карниза с осыпавшимся уголком
Глядят на больных Маскароны [16].

И жалок львов-масок беззубый оскал,
И в тёмных подтёках колонны,
Которые осенью дождь полоскал,
Зима не была благосклонной.

Дух прошлого в доме скорбит, и болит
Душа трёхсотлетнего дуба.
И бодрую песню поёт инвалид
Про Родину, сидя у клуба.

Кто-то пуделей любит, терьеров,
Кто-то – колли, болонок и такс.
Им не вольно, но сытно в вольерах,
Если дом называть можно так.