Людмила Кулагина - Радость и грусть бытия

Как хризолитна в парке сныть!
Берёзки светятся в серёжках.
Отрадно с другом мне бродить
По старым парковым дорожкам.

И вдруг – хлопок! И крыльев взмах!
Стрелял в ворону «добрый» дядя.
На наше «Ох!» и наше «Ах!»
Плевал тот дядя, в «мушку» глядя.

Он выстрелил в ворону-цель
(из пневмопушки иль мушкета?).
И вздрогнула от страха ель,
Услышав «смерть» из пистолета.

Он был немолод, даже сед,
Но с выправкой легкоатлета,
Он даже, кажется, сосед
Ближайших этажей и клеток.

Померкла вдруг моя весна.
Упало сердце, будто в шахту.
Кричали птицы, ель, сосна,
И дядя вдруг покинул «вахту».

Ему я крикнула вослед:
За что её? Она – ЖИВАЯ!
«Мы все живые», – он в ответ
Отлаял, как сторожевая.

Как объяснить ему, в летах,
Что так нельзя, ворона – Божья!
И что не нам дано решать,
Кому не жить. Себе дороже

И нервам обойдётся речь.
Что говорить? – Она – жи-ва-я!!
Свою-то душу уберечь,
И то от смерти не желаем.

Как вездесущи тараканы,
Всепроникающе-мерзки!
Сочатся каплями из кранов
Заботы наших душ мирских.

Как мухи или таракашки,
Куда ни глянь, всё на виду:
Стряпни, уборки, стирки, глажки, –
Всё липнут мухой на меду.

Забот вседневных мелочёвка
Так поглощает много сил,
Что к вечеру мечта – ночёвка.
Мечты иные быт скосил:

Учить язык, зарядку сделать,
Стихотворенье написать,
Своим заняться бренным телом,
Что стало часто «зависать»,

Как будто старенький компьютер,
А лямку-то ещё тянуть…
Да мало ль планов было утром.
И всё короче жизни путь.

И надо как-то исхитряться
Хоть главные успеть из дел,
Чтоб перед вечностью не клясться,
Что был талант, да «быт заел».

Какие вдруг сине-зелёные дни
Для нас на земле наступили!
Они самоцветам их блеском сродни.
И нет ещё пуха и пыли.

И дождики были, хотя и без гроз.
И зелень повсюду полезла.
И светом пронизаны листья берёз.
Газоны узнали зуб лезвий.

По-летнему жарко. Черёмухи дух
Заполонил палисадник.
И комаров пока мало, и мух,
И прочих довесок досадных,

Что к лету положены, дабы оне
О бренности напоминали:
Хоть счастливы мы в этом солнечном дне,
Но рай всё ж не здесь, чтобы знали.

Жизнь ворвалась в мои стихи, как вихрь,
Торнадо, все сметающий преграды.
Едва записывать я успеваю их.
Возможно, то за боль мою награда.

Пишу о том, что было и что есть,
О будущем, как водится, мечтаю,
И это для меня – от жизни честь,
Такое счастье, – и сказать не знаю.

Об этом и мечтать я не могла:
Давно жила, лицом-душой уныла,
И заволакивала путь мой мгла,
А скорбь и вовсе чернотой покрыла.

Я думала, что жизнь моя прошла,
Что только эпилог её листаю,
И в обречённость, как в затвор, ушла,
Надежд крылатых выпустила стаю.

Но снова жизнь! И снова май и цвет!
И эту жизнь в стихах я воспеваю.
Не значит это, что в ней горя нет,
Но счастье есть, – я точно это знаю.

У меня вдруг открылись глаза.
Я от боли проснулась во мраке.
Свора бед, отпустив тормоза,
Погналась по пятам, как собаки.

Стала жить, округляя глаза,
Ужасаясь, стоная, болея.
Белый свет застилала слеза,
А собаки всё делались злее.

Я увидела мир, как он есть,
Без привычных романтик и флёра [13].
Были раньше – «ум, совесть и честь»,
А теперь лишь фиглярство актёра.

Оказалась я в смуте игры.
Окружала меня свора злая.
Я спасенья ждала до поры,
Всей жестокости игр тех не зная.

Я прошла эту боль, этот мрак.
И я видела смерть не из кресла.
И была бы смертельной игра,
Если б заново я не воскресла.

Но за это, судьба, не корю,
Что глаза, хоть и с болью, открылись.
Я проснулась: иду, говорю,
Над собой слыша Ангела крылья.

По жизни – трусиха и паникёрша,
Не в меру ленива, но в меру добра.
Бываю и мягкой, и колкой, как ёршик,
Терпеть не могу мата, хамства и драк.