Владислав Дорофеев - Вечерник

Как привидение в ночи,
По следу смерти шла,
Молчит и плачет, и глядит
На мертвые тела.
Очнувшись, лишь старик взирал
На этот мрачный карнавал.

Задумчиво он наблюдал,
Пока она брела,
Томился он и ждал, печаль
Глаза заволокла,
Предчувствие лишило сил,
И понял он, кого убил.

Услышав зов издалека,
Уверенно идет,
Она уже почти дошла,
Ее как дух ведет;
Вот в свете призрачном луны
Сраженный юный швед лежит.

И имя крикнула она,
В ответ ей тишина,
Легла и друга обняла,
Но не обласкана,
Безмолвен он, душа пуста,
Пробита грудь и холодна.

Вдруг старый воин вслух сказал,
А сам затрепетал,
Сползла вниз по щеке слеза,
Звук ветер разметал,
Он встал, и, сделав к деве шаг,
Он тут же бездыханный пал.

Как толковать печальный взгляд,
Что он хотел сказать?
Когда он плакал скупо так,
Что надо в том искать?
Поднялся он, затем упал,
А, отходя, чего желал?

Измученной душе своей
Молил он дать покой?
Выпрашивал прощение
У девы той ночной?
Скорбел над тем, что обречен:
Быть жертвой или палачом?

Из чуждой нам пришел страны,
Врагом он нашим был,
Но выше всякой он хулы,
Как мы: он лишь служил;
Месть оставляет в жизни след,
За гробом ненависти нет.

1836

Я наподобие фигур коротким словом изувечен,
снег падает и липнет к голове изысканно беспечной,
вещественную шкуру дня расправлю мысленно кругами,
такими детскими, стремительным движением руками,
прижму ладонями я уши к темени и волком взвою,
а в зеркале отмечу бледность твердого лица героя,
стеклянная поверхность серебра немыслимо хрупка, —
взгляд запрокинется, уже гляжу из зеркала в глаза,
я заправляю мир в его аллею снежную пустую,
рву тихо нотную тетрадь на исполнение вслепую,
ржавеют красно-голубые лошади на карусели,
а в седлах тени человеческие к осени истлели,
врастаю в землю волжскую корнями зримо родовыми,
прибита моя память здесь к кресту гвоздями ледяными.

Не хватает огня, я раскрою широкие створы,
и в ограде Кремля отыщу потайные затворы,
и прилипну, как вошь, к золотистым запяткам кареты,
стук копыт коренной ассонирует с посвистом ветра,
снег не тает в устах, обескровленных ложью измены,
Ленин в списке людей, разыгравших исчадие сцены,
отвратительный смысл, начиненных угрозами букв,
постигаешь, исполненный страхов и жертвенных мук,
труп не сгнивший, подобен немого укора расколу, —
на груди у меня он лежит, – не вздохнуть по канону, —
будто жаба, вскочившая утром на даче в тарелку,
и вскричала жена, и заплакали дочки в сопелку,
я расплавлю слезами сусальную Красную площадь,
и плешивого беса заставлю уйти, как бы корчась.

Развею пепел демонов, вмурованных в стене кирпичной,
и возопив, в молитве перейду на сталинскую личность,
от звезд рубиновых, что над Москвой, мне тошно на рассвете,
в моей блевотине страна и города, и реки, дети,
и предсказуема земля и, отторгая кости, пепел,
кровь черную исторгнет палачей, и нас охватит трепет,
в России поколеблена была основа бытия,
и лишь святых отцов бесстрашные страницы жития
дают возможность зажигать за трапезой, как звезды, свечи,
и ладан в храмах воскурять, и говорить простые речи,
снег легкий падает с утра, укутывая шалью плечи,
невнятный дворник очищает путь движеньем бесконечным,
и примиренные сердца под календарный окрик встречный
курантов бой на выходе из Спасской башни не калечит.

В сапогах за границы чужие ступаю привычно,
не считаю убитых, живых исповедую лично,
по холмам на коне я скачу и на танке въезжаю,
со звездою во лбу и крестом на груди побеждаю,
я в окопе из фляги трофейной коньяк распиваю,
и в крови я на улицах вражьих от ран истекаю,
я солдат, я стою со примкнутым штыком на посту,
разыграю судьбу и поставлю себя на конэ,
чуть ленясь, и на небо Европы безлично взирая,
страшный образ сердечной тоски я собою являю,
когда нечего больше истошно терпеть, я скучаю,
и тогда бессердечно насилую, пью и гуляю,
и бесстрашно воюю, постыдно и жутко страдая,
душу рву на куски, корень слов или снов обнажая.

Холодеющим взглядом я трогаю грудь и смеюсь,
кисеею прозрачной укроешь тоску ты и грусть,
голубые глаза потемнеют без солнца с небес,
черно-белое зрение давит, как жидкий свинец,
отвратительным холодом пахнут пустые слова,
грудь блистает сквозь черную ткань кисеи, как роса,
наступает река, обвивая, объятьями душит,
и от грез постижимых раскаянье мысленно сушит,
я мечтаю о женщине с правильным, сильным лицом,
и стучу по стене золотым мутноватым кольцом,
и ребенка милую, сажая в машину с крестом,
и снимаю рубашку ночную с бесчисленным дном,
и жену приголублю, и тайно в нее я влюблюсь,
к посеревшим губам сквозь металл и мороз прикоснусь.