Владислав Дорофеев - Вечерник

Чок… чок… чок…
Шипит в леса оса.
Чок… чок… чок…
Летит в местах роса.
Чок… чок… чок
Растет юркая краса.
Тук… тук… тук…

Топчет оконце рука,
(рука труит упрямо здесь),
мучит упрямо билет.
Голит лаково крик,
метит ласково.

Липкие толпы!
Остановите!
Высовываются рожи,
плещут губы,
лунки храмов распахнуты,
круги городов любят по-новому.

Венец тел жмет к рыжей почве,
великое наречие теней тянет руку
за образа – рвутся билетики,
скрипят половицы лица,
толкутся мужи на площади:
– В радость.

1979, 2005

Вгляжусь за зеркало,
кость изо рта вынимаю,
щекочущее пламя мышиной мочой
гасит воспоминания,
и на последний крик,
умерший на груди,
дроздом
на колесо взошедший,
приколотые ноги,
губы рваные приволоку,
и разбросав язык,
засовывая зубы на крюки плечей,
заговорю:
– Ах, вы мать нашу – татарва…
И ночь рисует хоры тишины.
А сон опченясь,
лязгая,
на грудь наступит.
Кипучая красавица равнина
задранной юбкой щеголяет.
Танец в мех завернули,
круг в мех обернули.
На ночь нет круга.
Ресницей вода стекает.
Остроносый
рыжий
гордый петух
кучу травы
кровью оближет.
Край тишины
черной скотиной,
равной могиле,
вниз тернием прорастает и мстит могилам.
По крышам и карнизам,
черным от дождя,
ползет берестяной походкой —
лицом он дед, —
а на лицо его красивое,
от струй текущих по лицу,
мы посмотреть не в силах.
Старый человек выбивает скань.
Зубилом,
легким от дождя,
и телом,
черным червяком,
кипит на листьях осень.
Карандашная девочка в переднике от куклы,
в прощеном обнажении рук,
в молитвенной венозности глаз —
на параллелограмм прохожего
и речные порталы улиц,
на шарнирные заводы,
на фонтаны магазинов —
таращится звуками Моцарта.
Плещет воздух,
красуются речи работы,
забытие
рыжими ладонями
на ладан ложится,
солнце,
как резус,
копошится сливой гниющей.
Я наступаю на шаль звонов города.
Фонарь,
как вошь,
скачет по тротуарам,
уходящим во чрево земли;
город веки смеживает,
ослеплен шубою огня,
торчащим из квартир телом,
накрыт и обессилен,
каменная сфера не сияет концертами,
прозрачная рама гроба
диверсифицирует встречи
музыкантов и зрителей,
и мешковина бедер
не мешает увидеть
ореола танцующего зада,
и нанизанные лица
летят на сиденья пачками,
и номерки мест
светятся над водою
душным колокольчиком.
Я ласку не отвергаю —
люблю.

1979, 2005

Народ
запахивает шкуры,
летят на крест
из дома на крестах,
кровавые
во сне зари
все рысаки,
снега на санках,
лепят бабу в полушалке,
нагайка в прок,
карета —
телега в кошачьем беге,
пугач в руках красивого ребенка,
тузы
без толстоты задов,
кусок торта
токует у прилавка,
кортик ногтя
шипит у глотки
хозяина.
Русский народ разбегается,
толстый медведь нагибается,
голову рубит клыком,
кровь переводит из живота в живот,
обмакивает в кровь
черные от гнили старой падали
лапы;
таков медведь
в кошачьем сизом беге,
пудрит башку
урод,
ночью не спит,
по Москве кровь сосет.
Костры разжигают буклетами кожи,
проталины снегом забить норовят,
и кучами,
склав
на пожитки
портки,
на битиных рожах
не пщат синяка.
Затем прыжок
в резиновом венце.
Блинцы
намазанные толсто маслом.
На кручах весь народ.
Глотаю
полыни тепло,
кусками кровь,
или чулка носок.
Надеваю лапти,
кику
и сарафан,
дышу на черный ладан,
о горе,
о бедах,
о людях.
Человек-токката,
человек-манишка,
человек-пистоль,
горючий человек.
Начало сумерек.
Прорыдав,
поет о славе лев.
И лошади радовались бурным телом.
И стрелы,
как сирены,
прощали нам распятия.

1979, 2005

И. Г.

ААА…,
стены предместья сдавили!
Пропадающий человек в улицы входит,
носится вскачь,
качается человек,
сомневается человек.
Это последняя ложь.
Сказка из лжи.
Воздух из лжи.
Дохнут народы —
в прах превращаются.
Святостью связанные небеса.
Нам рисунков гору набросали,
на рисунках
мазки из любви.
Краски мешали,
не верили,
все же мешали,
меняли ложь на любовь.
На стыд напоролся.
Слезы – махом.
Уродую тишину.
В морду мозги превратились.
Лапушка-смерть повела под фату.
В райском углу —
мордой жених,
мордой жену целовал.
На крестах тишина.
На кресты тишина.
Мокрым лицом поцелуй прихвачу.
Обещанья рублю кулаками.
Как трудно писать истину,
как горкло писать истину.
Радость-язык
обращаю в нули.
ТАК ПОЦЕЛУЙ ЖЕ МЕНЯ!
Я не шучу!
Безличие на любовь не похоже,
не похожа на расставание ночь.
Я рисую ночную людимую правду.
Славы не жажду,
напротив,
ищу унижения радости.
И, как бранен, покой.
Трон подавился углом пустоты.
Так скорей,
скорей приди!
Я не требую жжения жесткой ладони,
не прошу честности!
Правды,
только любви,
только моей любви!
Или я лгу?
Мой звездный человек
на печаль,
хохоча,
положил свой презренный расчет,
несмотря,
хохоча,
несмотря.
Отвернулся.
На жертвы не идет негодяй.
На российский завет наложу свой венок.
Не видеть вовсе.
Не смотреть в пустую дверь,
не страшиться пустоты России,
не, но.
Знай,
что,
я есть,
что пращою облапил углы,
что лицом нашептывал в темноту:
ТЫТЫТЫ, ТЫ.
Ты ушла,
пораженная будью,
пораженная краской телес.
Возвратиться?
Ну, как?
Нет?
И как чуждо хрипел иноходью мужик,
и как красиво лопались струны участия:
громоздятся в ушах —
в кучи сложены;
я смешиваю,
и никак слово не складывается,
не сложено.
– Я хорошо отношусь!
И это пустяк!
Я хорошо обнимаю!
Я уже когда-то тебя целовала – вот так!
Обнимала – вот так!
Вот так:
обнимали
целовали
прощали, успешно ласкали (если можно нищали).
Все было как-нибудь,
все было лишь потом,
я удержать тебя старался,
или был груб,
невежествен
иль хрупок.
Пускался.
Протестовать не смею
и не льщу победой,
хотя мой храм и пуст.
Сегодня слышу лишь проклятый голос:
– Ты видел травостойный сон! Не более. Сон,
бесплотен,
чуден
и чужой!
НА УЛИЦАХ Я ВИДЕЛ МЕШАНИНУ СТРОЧЕК КРАСОТЫ.
И ПРИСТАВАЛИ ОБРАЗЫ, СОВСЕМ, КАК ДЕТИ —
ПЛАКАЛИ В МОИ КОЛЕНИ.
И я смеялся чинно:
– ЧТО ВЫ, ЧТО ВАМ ОТ МЕНЯ? СЕГОДНЯ Я НЕ ВАШ! МОЕ ЛИЦО В ДРУГИХ КОЛЕНЯХ. И ДРУГИЕ РУКИ, НЕ МОИ, ГЛАЗА МОИ ПРИНИМАЮТ. ЕСТЬ РАДОСТИ УСТА, Я В НИХ ПЛЫВУ, Я В НИХ ТАНЦУЮ.
Хариты побросали свои дела, скрылись.
Хотел увидеть,
но их,
что ползали у ног моих,
нет.
Рассказываю о былом,
о жизни радостей вещу!
По каплям истекающие здания,
пластались трещинами,
могучий дождь
хлестал по щекам подоконников,
сипел,
как будто сто ослов,
и, как маралы,
орали
мачты деревов,
скрипел асфальт,
наш лев вставал на корточки,
росли у парков бороды дождя,
упрямо
скользко
мокли под дождем поляны,
черные улицы во мраках мечты,
косу обронили;
люди искали,
но – нет,
не нашли.
Мечту, словно росу,
заплюют
заблюют
зарастят.
Кричали ручия,
кричали в безразличия людей.
Топот и скрежет, мор и храп, сон.
Красная луна глупо в траву капли роняла,
тело хрипело,
воздух сосал.
Я устал.
Я жадно рву себя, я жадно наедаюсь,
а пусто, а поздно.
Есть время строить кукольные лабазы.
И помни —
я молю тебя,
но верь моим мечтам
и страхам и желаниям,
и ложью все сочти,
и можешь,
все пустое брось,
прости!