Владислав Дорофеев - Вечерник

1982, 2005

С помощницей свечой разжечь пора мне печи.
Тепло невыносимо. Тени от предметов греют.
Шерсть вздыбится до дна, растают плечи.
На шторе перья в сладком мраке млеют, блеют.

Я в комнате за желтой шторой умираю.
В глаза ломится свет, а я совсем нагой.
Я руки уронил, теперь их поднимаю.
Когда бы были, подхватил рукой или ногой.

Но что за диво, если я исчезну вновь.
Что не поднял, пусть кот и мышь съедают.
Над головою крутят мухи, сострадают.
Так надоела изо рта сплошная вонь.

Я лица погружу в кипящую золу под вечер,
Налью гостям настоянный на серебре янтарь.
Ребенок будет прыгать вам навстречу.
Ещё живой я подымусь, склонюсь, как встарь.

Потеря глаза, какая малость, я тени потерял.
Скелет не помещался в теле, волнуясь, плачет.
Я крылья начал раздавать, сам себе отдал.
Жалеть не стали, плюнули под ноги плоти.

1981, 2005

Две женщины ко мне в ночи пришли,
две женщины.

Поляна мне представилась в ночи,
укрытая золой ночного света,
и две фигуры в голубом стояли на краю поляны,
из глаз торчали сломанные стрелы.

У ног моих лежала странная природа.
За гранью леса и земли
я жду, когда меня убить придут.

1981, 2005

И нежной кожи купола,
и нежный колокол лица,
слеза замерзшая листа —
над ними облака.

Глаза-слоны, как белые цветы,
роняют слезы-лепестки,
и падают они и капают.
Гниют в земле печальные листки.

Тая слепые лики, оба пели —
немые, ломаные люди.
Летая в небе, они хотели
понять линию лица и лепестка.

И холодно вспомни о колыбели —
огромную грудь, белое тело,
детство свое в колыбели.
Звезды пылают надменно и бело.

1983, 2005

И ты горела болью или страхом,
я целовал сухие губы для…
Я умолял, просил: Не надо прахом,
не надо, город, обсыпать её.

Зима – потеха для природы. Только
погоди… наш телефон… и я хочу
лечить твои сухие губы. Стонешь?
Давай сейчас… Завтра позвони. Молчу.

Смотри, у дома лес деревья кинул,
но нежный дом чужой, не наш. Не здесь
глаза больные эти дышат. Минул
голос памяти, остались шум и месть.

1983

Змея у женщины в спине,
тень дерева провисла в небе,
иглой лица пробью окно,
а в комнате возникнет лебедь.

Я слышу запах нежный плеч
и вижу брови черные и бабьи,
и плечи бледные, их нежный цвет,
и зад, как розовые губы рыбьи.

Живот горячий и простой,
рука упрятана в подсвечник,
глаза холодные дугой,
лицо, упрятанное в вечность.

В перчатке рука оголенная вяла.
Лежала.
По рыбьи работали пальцы.
Вяло.

1982, 2005

Снег падал в этот вечер впопыхах,
когда ушли мы от креста и гроба,
нам пели в Гефсиманьевских садах,
мы целовались на чужом пороге.

Ты проклята лишь в собственных глазах
а я люблю твое лицо ночное,
от страха чистое, как легкий прах,
в тебе я жду желание святое.

Мой у нее на шее образок,
а в руках голодная прохлада,
я ее лишь целовал в висок,
а хотел увидеть голым задом.

Такая грудь напомнила нам чашу,
мы пьем тебя и падаем на дно,
конечно, небо звездное глядит в окно,
конечно, я люблю, почти что плачу.

Сегодня пахнет тишиной и болью,
сегодня, кажется, я буду пьян,
я душу вынимаю из подполья,
но падает мой выпитый стакан.

Сегодня ветер между сопок,
сегодня на бульвары выйдешь ты одна,
найду я на ладонях очертания креста,
и в сердце болью нарастает рокот.

Идут по колесу бульвара люди,
у них нет страха перед божеством,
давно забыты ангелы и судьбы,
живут они под огненным крестом.

Мы сядем в поезд длинный и зеленый,
и тепловоз проглотит свечку зла,
и мускул мой голодный и холеный
потянется к огню, и мы сгорим дотла.

И будет день, и море на песке,
и флаги будут на морских просторах,
в разбитом мы останемся стекле,
настанет ночь в последних разговорах.