Джеффри Чосер: Книга о королеве

Сидевший скорбный человек.

«И кто же, – мысленно я рек, –

Скорбить ушел в лесную глушь,

Беря пример высоких душ?»

Поняв по благородству черт,

Что рыцарь это, а не смерд,

Был неизвестному готов

Не боле двадцати годов

И четырех, пожалуй, дать я;

О блеске рыцарского платья

Упомянул бы дальше – но

Как уголь бысть оно черно.

Я – право, не опаски ради, –

Приблизился незримо сзади,

Ступая лишь на влажный мох.

И вот, издав тягчайший вздох,

Бедняга скорбь излил в стихах…

Должно быть, он страдал и чах

Неимоверно – ибо плоть

Любую мог бы обороть

Избыток пережитой муки,

О коем возвещали звуки

Бесхитростных и ясных слов,

Изысканных и сложных строф.

Нет! Жить слагатель сих баллад

И песен вовсе не был рад –

Какое горе в них кричало!

Одной лишь повторю начало:

«О, безучастный древостой,

Внимай отчаянной, пустой,

Бесцельной жалобе! О рок,

Услышь заслуженный упрек:

Зачем ты сокрушил пятой,

Сокрыл могильною плитой

Мою любовь? О, почему

За ней, во гробовую тьму,

Ты не ведешь меня, о смерть?

Увы, я брошен, как в тюрьму,

В постылой жизни кутерьму,

В сует никчемных круговерть…»

И отливала от лица

Вся кровь у скорбного певца,

Чье сердце облекалось в лед

Под гнетом горшей из невзгод.

Коль сердце страждет, наше тело

Томится тяжко и всецело.

И кровь, прервав привычный ток,

Стремится к сердцу, чтоб чуток

Тепла принесть ему назад,

И гибельный умерить хлад.

Любая жила, всяк сосуд

Лишь сердцу кровь тогда несут.

И смолк несчастный – бел, как мел.

И я предстать ему посмел,

И поклонился. Но поклон

Оставил без ответа он.

Глаза в отчаяньи смежив,

Бедняга был ни мертв, ни жив.

Наверное, гадал вотще:

Как жить – и жить ли вообще?

Его ладони, как тиски,

Сдавили впалые виски,

Где прежь положенных годин

Белела изморозь седин.

Казалось, он и слеп, и глух,

И мнилось, разум в нем потух,

Потоплен в глубочайшем горе…

Но, к счастью, он очнулся вскоре,

От бытия не отрешен.

Я вновь откинул капюшон,

И в этот раз на мой поклон

Учтиво и негромко он

Изрек: «Простите, сударь – ведь

Ни слышать вас не мог, ни зреть,

Раздумьем горестным убит».

«О что вы! Никаких обид, –

Я рек. – Меня простите: шум

Я учинил, наверно, дум

Теченье ваших оборвав».

«Знать, у обоих кроток нрав,

Коль, обоюдно смущены,

Винимся, – рек он, — без вины».

Любезный, ласковый глагол!

Казалось, рыцарь вдруг обрел

Покой – коликой доброты

Исполнились его черты!

Я счел за истинную честь

Знакомство новое завесть –

Но речь завел издалека,

Уважив горе бедняка,

Что не вотще и неспроста

Бежал в безлюдные места:

«И впрямь досадно, сударь! Что-то

Не задалась у нас охота:

Бесследно скрылся красный зверь!»

И рыцарь молвил: «О, теперь

Забав охотничьих я чужд!»

«Видать, – я рек, – и бед, и нужд

Возлег на вас тягчайший гнет…

Почто же в дебри вас влечет?

О, гнет, как вижу, наивящ!

Но друга средь глушайших чащ

Вы нынче встретили – и боль

Излейте вслух – а я, насколь

Сумею, разделю избыток

Любых душевных ваших пыток.

И довод подыщу любой,

Чтоб вы не гнулись пред судьбой –

Быть может, разговор в тиши

Подмогой станет для души,

Изведавшей, что значит ад».

И рыцарь взвел померкший взгляд,

Моливший: «Нет! Оставь! Не трожь!..»

А после рек негромко: «Что ж…

Спасибо, друг! Но ты едва ль

Умеришь скорбь, смиришь печаль,

Задушишь вопль моей тоски,

Разъявшей душу на куски!

Я для скорбей рожден и мук –

А сердце длит постылый стук!

Ни стих Овидиев могучий,

Ни звон Орфеевых созвучий

Не развлекают. Марциал

Тоски моей не разогнал.

Меня, увы, не исцелят

Ни Эскулап, ни Гиппократ.

Я ныне жизнь влачить навык,

Как иго – изнуренный бык.

И прирожденный лишь палач

Не вздрогнет, мой подслушав плач.

Где б радость в мире ни жила –

Смерть пепелит ее дотла;

И ненавижу ныне я

Всяк день земного бытия.

Я все бы отдал – а взамен

Желал бы обратиться в тлен.

Кончина! Лучшее из благ!

Да только Смерть, мой лютый враг,

Мольбе усердной вопреки

Подать не хочет мне руки –

А я давно б ее пожал!

О где вы, язва, иль кинжал,

Иль честный меч, иль подлый яд?

О Смерть, отрада из отрад!

И кто же, внемля этот стон

И зная, чем он порожден,

Не сжалился бы? Средь людей