Хорхе Андраде - Земное жилище

Вырастает узор кристаллических друз
неземной и немыслимой архитектурой
на цементе из спрутов и скользких медуз.

Голубиная стая на кромке обрыва!
Ты ведешь в наступление белую рать
на гранитную крепость — на берег залива.

И, разбившись о скалы, несется опять
белогривая конница в пене и мыле,
чтобы снова на мокрых камнях умирать.

Чтобы лег на закате,
как память о пене,
белопенный венок на морские ступени.

Зовусь Хуан, Хуан любой. Я житель
земли, вернее, пленник я с пеленок,
тень в платье, прах бродячий, прародитель,
я тот же, что и все, — Хуан Ягненок.

Моя рука любую вещь освоит —
толкать ли колесо, тушить пожары;
она мне служит, чтоб цветок построить
и повернуть ключи земного шара.

Я распахнул удел свой в чистом небе,
где проходили облака любые, —
он приносил полет, и мирный жребий,
и брызги неба — росы голубые.

Мое именье — без межей пространство —
голубизну повсюду отражало;
сияло мне маиса постоянство,
мне стадо облаков принадлежало.

Моими пекарями были птицы,
а день был житницей с открытым входом,
где радость, расцветая, колосится,
где Запад созревает огородом.

И вот пришли торговцы зеркалами,
охотники на ангелов с винтовкой
и выменяли облачное пламя
мое на бусы, дым и голодовку.

Убийцы лебедей и свинопасы,
чеканщики фальшивых слов уныло
раскрали звездные мои запасы,
и, как морозом, сор луной схватило.

Я потерял свой хутор синий, милый,
и высь, и новь, и свет, что сам посеял;
мои небесные поля — могилы,
в пустом пространстве ветер их развеял.

План золота зари уж мне неведом,
зовусь Хуан Лишенный Даже Клети,
и не роса, червяк мне стал соседом, —
я потерял сокровище столетий!

Лишь синий груз, как раньше, давит плечи,
теперь он — купол ледяной, отвесный.
Хуан, всемирный инвалид, без речи,
я — Безземельный, я и — Безнебесный.

Какой урок подсказываешь скалам,
о дерево с опавшими листами?
Ты — высь и корень; сбросив покрывало,
смешалось ты со светом, с небесами.

Пространство ты мильоном уст искало,
твой ворон был соседом с голубями.
Сегодня призрачной ногой ты встало
в краю забвенья, полного червями.

Ты — нищий синевы, король заката;
конец твой так пылает над тобою,
что ясно: ты уходишь без возврата.

Отныне, только в память листьев стоя,
забыв и жизнь, и зелень, и утраты,
ты — лишь колонна мира и покоя.

Нет чище в мире форм, чем плод и птица:
в нем заперт мед, она — цветок полета;
рискуя всем, она по небу мчится —
бокал из перьев ангельской работы.

Они у красоты своей в темнице,
где мрак и лед — за каждым поворотом:
дар сладости плода мгновенье длится,
а горстка перьев падает в болото.

Плод сорванный и птица без движенья,
они калечат песнь и цвет вселенной,
как формы временного наслажденья.

Подвержены одной судьбе мгновенной,
он хочет в аромат уйти от тленья,
она — в полет сияюще-нетленный.

Из форм людских прекрасней и не снится;
планеты цвет, сияющий итог
крыла и розы, синевы, зарницы,
того, что в каждой вещи скрыт цветок.

Ты — древо света, колокол и птица,
твой нежный голос — вскрывшийся поток;
ты побеждаешь, мирная царица,
мужского одиночества исток.

Пусть древо сожжено, забыта мука,
цветок распался в пепел, высох ключ
и колокол стал только костью звука, —

как музыка, вечна твоя натура,
ты — аромат и эхо в ветре, луч,
луч над разрушенной архитектурой.

Шумящий твой язык тысячеротый,
о лес, росы отец неизмеримый,
и синий твой, река, бегущий мимо,
земные называющий красоты.

Плодов слова из запаха и дыма,
цветочных губ, и век, и взоров взлеты, —
все наполняет на земле пустоты
и в цвете, в форме или в звуке зримо.

Что пишет по земле червяк, белея?
О чем предупреждает птичий крик,
который в беспредельности возник?