Хорхе Андраде - Земное жилище

эвкалипт — словно рыбы на ветке нанизаны,
воздух — поле сраженья, оружие — листья,
он — здоровья солдат, под ружье солнцем призванный,

человека союзники все; без заботы
прихожу я оттуда с уроками ветра,
и, свободный, несу я вам птиц-полиглотов.

Пожалуй, сегодня силы
попробую в некрологе:
я видел, как умер ветер,
разбойник с большой дороги.

Сначала он тихо крался
околицею деревни
с полной охапкой листьев,
похищенных у деревьев.

Но, схваченный стражей грома,
он сел за решетку ливня,
и все же ушел на волю,
и стал еще агрессивней.

Карабкался он на кровли,
явив чудеса отваги,
и ловко залазил в окна,
и крал со столов бумаги.

Подмигивая задорно
стоявшей на стреме тумбе,
нахально он рвал тюльпаны
на муниципальной клумбе.

И кончил, конечно, плохо:
я видел, как на рассвете
в петле бельевой веревки
повис бездыханный ветер.

Статуя, мокрая глина,
спелой пшеницы колос,
горло твое — лавиной
бьющий в литавры голос.

Тело твое — свобода
горлицы и газели,
краешек небосвода
в узкой, как волос, щели.

Кожа твоя — пустыня
и устье потока, ибо
ты — и пожар апельсина,
и ледяная рыба.

Я поехал бы на Молукки,
чтоб попробовать вкус муската,
на Молукки, где фрукты млеют
от гвоздичного аромата.

Я хотел бы причалить возле
островов Зеленого Мыса,
чтоб рукой какаду потрогать,
ключевой тишиной умыться.

Чтобы спать на земле, под пальмой,
и бродить по косе песчаной,
и вдыхать разморенный воздух,
от изысканных специй пряный.

На Фернандо-По поселиться
или где-нибудь на Галапагос,
где в душистой тени гуайявы
и в июле жара не в тягость.

Коротать бы ночь на Ямайке
или, может быть, на Гавайях,
под гитарные переборы
умирая и оживая.

Или по островам Канарским
путешествовать на верблюде,
наблюдая, как виноградник
созревает на летнем блюде.

Доживать бы век на атолле
позатерянней и поглуше,
правя дикими племенами
голубых цветов и ракушек.

И, продав свою душу солнцу,
обучившись повадкам птичьим,
обитать в непролазной чаще
полулешим, полулесничим.

Древесная кора прислушивается
к царапанью растений и насекомых.
Ветер тихо пасется на полях меж полосами.
Пруд напоминает, что существует родство
между самыми маленькими тучами и гусями.

В тенистых подвалах своих стерегут деревья
разбежавшихся грибов ученические береты.
Ночь так ловко плутует с пейзажем.
Звездный пахарь разбрасывает семена мерцающего света.

Рыбная лавка дождя:
мутны глаза, из серебра чешуя.

Птицеферма дождя:
водяные птицы летят.

Фруктовая лавка дождя:
жидкие апельсины,
стеклянный виноград и слез
белая малина.

Земля, свет и вода,
все в конспекте дождя.

Баклажан
блеск свой украл в церкви у витража.
В коже своей из слез и винограда
хранит он весь фиолетовый свет заката.

Сливы — это глаза
призрачных каких-то коров,
глядящих из-за стволов.

Сияя, вспухли, как пули,
которых на сладкой кожуре
кровь и сахар раздули.

Сливы, фланируя,
как влажные взгляды,
землю копируют.

Золота в небосводе
прозябанье немое,
ты купол, о котором
мечтает дерево сухое;

листва опавшего света,
а в ней птиц привиденья;
как музыки, ищут губы
твоего прикосновенья;

слишком большая тайна,
она длится, пока спросонок
заря не крикнет, назвав
зеленое зеленым,

и космическое ночное
убранство не снимет,
а день свое знамя
синее не поднимет.

Голые деревья, в которых сквозит небо, —
это просто ульи с пустыми сотами.
Но постепенно золотой слиток солнца
раскаляется добела,
а после полудня на землю
начинает сочиться жидкий покой — дождь.