Фридрих Шиллер - Коварство и любовь. Перчатка

Все в чрезвычайной тревоге расходятся.

Комната музыканта Миллера. Сумерки.

Луиза молча и неподвижно сидит в темном углу комнаты, опершись головою на руки. После долгого и глубокого безмолвия входит Миллер с фонарем в руке, тревожно светит, озираясь, и, не заметив Луизы, кладет шляпу на стол и ставит фонарь.

Миллер. И здесь ее нет… Все улицы обежал, ко всем знакомым наведался, у всех ворот расспрашивал: нигде не видали моей дочки! (Помолчав.) Потерпи, бедный, несчастный отец! Подожди до утра! Может быть, прибьет твое детище волной к берегу. Господи! Господи! Или тем я виноват, что слишком боготворил свою дочь? Тяжко это наказание… тяжко, Отче небесный. Я не ропщу, Господи! Но тяжко это наказание! (Кидается в глубокой скорби на стул.)

Луиза (из угла). Привыкай, бедный старик! Привыкай к потере заранее!

Миллер (вскакивая). Ты здесь, дитя мое? здесь? Да что же ты одна и впотьмах?

Луиза. Нет, я не одна. Когда вот так темно, черно вокруг меня, тут-то и собираются ко мне гости.

Миллер. Спаси тебя Господи! Только нечистая совесть да совы любят потемки. Только грешники да злые духи бегут света.

Луиза. Да еще вечность, батюшка, говорящая с душою без посредников.

Миллер. Дитятко мое! дитятко! что это ты говоришь такое?

Луиза (встает и выходит вперед). Я вынесла трудную битву. Ты это знаешь, батюшка! Господь дал мне силу: битва решена. Батюшка, нас, женщин, считают слабыми, хрупкими созданиями. Не верь этому. Мы вздрагиваем от паука, но, не дрогнув, заключаем в свои объятия черное чудовище: тление! Знай это, батюшка! Луиза твоя повеселела.

Миллер. Ах, Луиза! лучше бы ты выла и рыдала: легче бы мне смотреть на тебя.

Луиза. Ух как ж я перехитрю его, батюшка! Как же я обману его, тирана! Любовь хитрее злобы и смелее – этого он не знал, этот человек с печальной звездой. О, они хитрые, пока им приходится иметь дело с головой, но стоит им связаться с сердцем – и злодеи становятся глупы. Он думал утвердить свой обман клятвой! Клятва, батюшка, связывает живых, но смерть разрешает и железные узы клятв! Фердинанд узнает свою Луизу! Передашь ты эту записку, батюшка? потрудишься?

Миллер. Кому, дитя мое?

Луиза. И ты спрашиваешь! Всей бесконечности и сердцу моему не вместить и одной мысли о нем! К кому же мне больше писать!

Миллер (с беспокойством). Послушай, Луиза! Я распечатаю письмо!

Луиза. Как хочешь, батюшка! Только ты ничего в нем не поймешь. Буквы лежат в нем, как холодные трупы, и оживают лишь для очей любви.

Миллер (читает). «Ты обманут, Фердинанд! Беспримерное коварство разорвало союз наших сердец, но страшная клятва связала мне язык, и отец расставил везде своих шпионов. Но… будь только у тебя отвага, милый!.. я знаю место, где нет шпионов». (Миллер останавливается и серьезно смотрит ей в лицо.)

Луиза. Что ты так глядишь на меня? Читай дальше, батюшка!

Миллер. «Но много нужно тебе мужества, чтобы пройти темный путь, которого ничто не озарит перед тобою, кроме твоей Луизы и Бога. Лишь с одной любовью должен ты прийти и оставить за собою все свои надежды и все свои дурные желания; тебе ничего не нужно, кроме твоего сердца. Решишься – иди в путь, когда колокол кармелитского монастыря ударит в двенадцатый раз. Побоишься – вычеркни слово «мужество» из качеств своего обихода: тебя пристыдит девушка». ( Миллер кладет письмо, долго смотрит вперед неподвижным, скорбным взглядом, потом оборачивается к Луизе и говорит тихим, прерывающимся голосом.) Где же это место, Луиза?

Луиза. А ты его не знаешь, батюшка? Странно! Я так ясно его обозначила. Фердинанд его найдет.

Миллер. Гм! Говори яснее!

Луиза. Я не могу теперь придумать для него приятного названия. Не путайся, батюшка, если я назову его неприятным именем. Это место… Ах, зачем не любовь изобретала слова! она назвала бы его лучшим словом. Это место, батюшка, – только не прерывай меня! – это место… могила.

Миллер (покачнувшись, хватается за ручку кресла). Господи!

Луиза (подходит к нему и поддерживает его). Полно, батюшка! Страшно лишь слово… Прочь его… это брачное ложе, над которым утро стелет свой золотой ковер и весны сыплют свои пестрые гирлянды. Только последний грешник может называть смерть скелетом: это прекрасный, ласковый юноша, такой же цветущий, каким рисуют бога любви, но не такой хитрый… это кроткий, услужливый ангел, подающий руку измученной страннице-душе через пропасть времени, отпирающий для нее чудные чертоги вечного блаженства, дружелюбно улыбающийся и потом исчезающий.