Геннадий Жуков: Эпистолы: друзьям моим единственным

О высокая нота «си», высокая нота «си»!
Кто способен на чистое «си» — способен на многое.

2

…Холодно, а кровь
Уже не греет, лишь в печаль,
Лишь в крик, лишь в шепот невзначай
Уходит с выдохом любовь,
Пока учусь играть на флейте.

…Не моя вина:
Еще не выпита до дна
Святая эта флейта, но
Уходит с выдохом вино,
Пока учусь играть на флейте…

Слышишь, как это звучит: па-парам-парам?
Звуки двоятся в ночи по парам, парам…
Лишь сквозняк — со мной в одном ключе —
В ключ свистит, нахохлясь на плече,
Но иссяк мной утомленный ключ
В черной флейте.

Холодно, любовь
Уходит — как сквозь пальцы — звук. (Кого же я спросил: мой друг,
Хоть для страданий, хоть для мук
Мне флейту полную налейте?)

3

Ах, быть поэтом ветрено и мило,
Пока еще не кончились чернила
И авторучка ходит на пуантах
Вслед музыке печали и любви,
И образа талантов в аксельбантах
Преследуют с осьмнадцати годов
Всех девочек… Ты к этому готов,
О мой собрат, ходящий в музыкантах?

Ах, быть поэтом ветрено и мило!
И, ради всех святых, таи,
Что уж давно окончились чернила,
Что флейта рот истерла до крови.
Что флейта — флейта продолженье горла.
А в горле — в горле музыка прогоркла.

Там вопль один протяжный. Ну и что же?
Держи в руках отверстый вопль — до дрожи,
До судорог, до расползанья кожи —
Все быть должно на музыку похоже.
И даже смерть. Ее споют потом…

А девочкам — в бирюлечках и бантах —
Ты накорябай лопнувшим ногтем,
Что авторучка ходит на пуантах.
И будь поэтом. Ветреным притом.

Раскрой свое железное крыло
И помавай над сталью и бетоном —
Здесь в недрах гулких, в гаме монотонном,
В холодном эхе долгих анфилад
Родился твой неоперенный брат.
Овей его покатое чело
И осени перстами с перезвоном.

Се брат твой, Гений!
Он, как теплый воск,
Из лона матери сошел на чрево мира.
Здесь будет он оттиснут, как просвира, —
Воспримет воск эпохи блеск и лоск,
И мудрость — цвета зрелого сапфира! —
Да, мудрость граждан — словно бы сапфир —
Он обоймет и будет мудр, как мир.

Так осеняй, пока не вышел срок —
Не отросло, в пушистых завитушках,
Перо. Он будет возлежать в подушках
Крылом в тюфяк, зубами в потолок.
Он будет хлюпать ночи напролет
Гундосыми слюнявыми слогами,
Он к «лю» и к «ля» диезы подберет
И вытрет стенку квелыми ногами.
Так три пройдет, и тридцать лет пройдет,
И выйдет срок:
Он сопли подберет,
И пустит слюни, и в восторг придет,
Когда войдет — в заштопанном и сиром —
Любовь его и утку поднесет,
И удалится клокотать сортиром…

И — подавившись собственным клистиром —
Он — в простыне запутавшись — умрет,
Избранник века — полный идиот —
В гармонии с собой и с этим миром.

1

Когда сворачивается пламя костра,
Чернее ночи уголья костра.
И в черной земле зияет дыра,
Чернее черной земли дыра.

Когда сворачивается пламя звезды,
Ночь на планете чернее беды.
И в черном небе зияет дыра,
Чернее черного неба дыра.

Когда сворачивается пламя души,
Свет возвращается, круг завершив.
И в черной душе зияет дыра.
Чернее черной души — дыра.

Но ранний твой свет протекает, врачуя и раня,
И длится во времени ярое раннее пламя,
И, словно домашние звери за теплою пищей, —
Чужие планеты идут на тепло пепелища.

Там пламя кричит, заключенное в углях остылых,
Но свет возвращается — свет продолжаться не в силах!
И, бросив орбиты, за светом на тайные меты
Идут, и приходят, и в бездну уходят планеты.

Любимая,
Дальше орбитой иди кочевою.

К другому колодцу ходи за водой ключевою.
Что свет катастрофы тому, кто единожды молод, —
Тому, кто и сам нарождается, словно звезда?

Здесь гулкое горло зияет, как гибельный голод.
Здесь мерзлое пламя клубится, как гибельный холод.
Здесь даже вода запекается в жаркую жажду,
Спекается в черствую глыбу сухая вода.

2

Вот ведь какая беда —
Я сворачиваюсь, как сворачивается звезда.

Будь то люденыш какой, иль сын собачий, иль конь,
Иль безделушка какая — красивая утварь, — я пальцы тянул к ним для ласки,
А нынче — ладонь в ладонь — схлопываюсь пальцами внутрь.