Леонид Латынин - Праздный дневник

Где я его обронил невзначай,
Как далеко оно там закатилось?
Ладно, налей свой мучительный чай,
Лишь бы оно и болело, но билось.

Где его след и когда замело,
Жалкое сердце в миру инородца.
Нáбело жить, а точней – набелó,
Мне не пришлось и уже не придется.

Стон за стеной и последняя дрожь,
Тела морковного страхи и боли…
Мертвое сердце виной не тревожь,
Это не наша история боле.

Сердце вернулось, устроилось сбоку
И прилепилось к обратной спине.
И завертело тоску и мороку
В яви, конечно, и меньше – во сне.

Сразу заныло, взахлеб застучало
И постепенно освоилось так,
Что моей жизни живые начала
Смерти разжали сведенный кулак.

Сердце стыдилось, молчало, болело,
Терлось о спины, смеялось, шепча, —
Это твое непутевое тело
Сладко горчит, как в саду алыча.

Как оно, бедное, снова резвилось,
Как оно, бедное, снова росло.
Если б не мы, то, конечно, разбилось.
Или сменило свое ремесло.

Не колотит дрожь земная,
Дрожь небесная в груди.
Я совсем еще не знаю,
Что случится впереди.

Но одно желанье множу,
Но одну сорвал печать,
Сбросив наземь эту кожу, —
Перед Богом отвечать.

И за то, что встретил поздно,
В самый ранний мезозой.
И за то, что слишком звездно
Было небо надо мной.

За обычные потуги
Жить вне вечного огня,
И за то, что даже вьюги
Обошли собой меня.

Вся надежда, слышишь, Боже,
Вот на этот волчий взор,
Да еще на скрежет кожи,
Словно выстрелы в упор.

Между Тахой и Пахрою
Два столетия вперед
Я себе построил Трою
И родил в нее народ.

Храм для черни у дороги,
Чтоб смотрела чаще сны,
Без надежды и подмоги
Сшил из жести и сосны.

И ушел себе с тобою,
Где ворочалась земля,
Ближе шагом к мезозою,
Где ни черни, ни кремля.

Лапой выкопал берлогу,
Застелил травою дно,
И заснул я, слава Богу,
С новой жизнью заодно.

Мой оркестр никому не нужен,
Трубы свалены в дальнем дому.
Был кому-то я верным мужем,
А любовником – никому.

Трубы гасли, металлы блекли,
И тускнело, увы, серебро,
Я читал между строчек Шекли
И гадал на листах Таро.

Что же нынче, когда устало,
Когда медленно и всерьез? —
…Оживает тепло металла
В самый истовый, вдрызг, мороз.

И пюпитры теснятся кругом,
Ноты лезут опять в глаза,
Будь, музы#ка, как прежде, другом,
Что не против, а только – за.

И читай, и играй по нотам
Тот единственный полонез,
Что в чулане играл обормотом,
В одиночку, навзрыд и без —

Этой радости и напасти,
Этих сумерек и тоски,
Мой оркестр, мое тайное счастье,
Что поверх гробовой доски.

Трудно ли жить на земле иноверцу,
Сладко ли ждать, что случиться должно?
Я открываю скрипучую дверцу,
Где я когда-то припрятал рожно.

Там на окраине сонного Плеса,
В жалком чулане в поповском дому,
В поисках мысли и только вопроса,
Той, что считалась еще – никому.

Век пробежал, как соседская кошка,
Летом, как белка под лаи собак.
В этом чулане разбито окошко,
Дом наклонился в покатый овраг.

Что я ищу из судьбы имярека,
Что не исчезло, как сон и кино,
То же рожно, возвратясь из полвека,
То же рожно.

Вот оно в тряпке червонного цвета,
В тонкой фольге обручальных колец,
В теплых лучах золотистого света
В душу вернулось ко мне, наконец.

Каюсь, жизнь просмотрел по дороге,
Что, как тень, провожала навзрыд.
Только страхи, дела и тревоги,
Да еще искалеченный быт.

Что теперь, когда что-то воскресло,
Когда пахнет золой и теплом,
Я сажусь в одинокое кресло
Под твоим одиноким крылом.

И руками вожу по простору,
И свиваю в тончайшую нить
То ли ветер, а может быть, гору,
Что, конечно, мне лучше не вить.

Серебрю похудевшую кожу,
Словно снова живу и люблю.
Все делю, что, мне кажется, множу.
И все множу, что жадно делю.

Я – изгнанник, сошедший с ума,
Из Флоренции изгнанный праздной,
Этой речью, живой и бессвязной,
Обхожу стороной письмена.