Леонид Латынин - Праздный дневник

Глаза теплы, и щеки не горят,
И слог цветист, и юбка коротка.
И Падуя таинственный обряд
Творит сквозь нас мелькнувшие века.

Поют дрозды навстречу невпопад,
И папоротник бешено цветет.
И пух летит на острия оград,
Играя в недолет и перелет.

И в горле ком, и слезы на губах.
И все сейчас свершается давно.
И да и нет, где было только – ах,
Где да и нет – бессмысленное – но…

Мучительно живется на веку
Не только королю и червяку,
А птице на серебряном суку
И робкому в столе черновику.

Глаза твои похожи на струну,
Дрожаще обращенные вовне,
Спиною обращенная к окну,
Ты движешься навстречу не ко мне.

В овале света, белом и густом,
В сиянье дня, живущем напоказ,
И в медленной, священной из истом,
Слезою вытекающей из глаз, —

Ты движешься уже который век,
Сквозь пальцы и колени проходя.
Сквозь зверя по названью человек
Я вижу не разрушенной тебя —

Торжественной, звенящей, молодой,
Возвышенной, распахнутой, живой.
Над облаком, над бездной, над водой.
Со светом солнц над грешной головой.

Не дай мне Бог тебе поверить,
Надежду с жалостью вия,
И бедной алгеброй поверить
Саму несущность бытия.

И зачарованным туманом
Отрывистых, тяжелых фраз,
Увлечься брезжущим романом
Каких-то незнакомых нас.

Пустых, надломленных, усталых,
Железных, горьких, как дурман.
И, заблудясь в чужих уставах,
Уехать вдруг за океан.

И там, в росе и ржавой пыли,
В горячем солнце и песке,
Раздумывать, зачем мы были,
С квадратной дыркою в виске.

Судьба твоей печали
Нисколько не строга.
Запомнятся едва ли
Чужие берега

Расплавленного Рима,
Венеции больной,
Прошедших так же мимо,
Как сонный мезозой.

И пепельные очи
Сгоревшего мирка,
И преданные ночи
В строке черновика.

И тот невыразимый
Среди облезлых дач,
Короткий и ранимый
Прощальный полуплач.

Мне очень жаль, что Вас уже не встречу,
Не помолюсь распахнутому дну,
И той немой и безыскусной речью
Я в снах своих навзрыд не помяну.

Мне очень жаль, что бедные просторы
От не стены в размах не до окна
Не скроют в полдень сумрачные шторы
Или глоток полночного вина.

Мне очень жаль, что я для Вас условен,
Как штатный знак в рассеянной игре,
Готовый к жертве криворогий овен,
В июле и, конечно, декабре.

Мне очень жаль по золоту и меди
Скользить лучом полунезрячих глаз…
За азом – буки, и за буки – веди,
Вот так, глядишь, и не случится Нас.

Санки, зима, и поземки, и стужа.
Медленный след из оттуда – сюда.
Сумрачно жизнь, заметая и вьюжа,
Перебирает вверху провода.

Наледь звенит, и дорога упряма,
Ветер им вторит впопад и не в лад.
В мире ни зги, и вершится обычная драма,
Тьма впереди и не видно дороги назад.

Дай мне скорей свои стылые руки,
Сунь их за пазуху в шерсть и тепло,
Где-то живут несказанные звуки,
Только их снегом еще замело.

Тронемся в путь, подыми свои веки,
Видишь, мерцающий свет впереди.
И подо льдом продолжаются реки.
Нежно и молодо в мерзлой груди.

Обезьяна смотрит прямо,
Смотрит в лоб наоборот.
Замечательная драма:
Ведьма, вечер и урод.

Голос свыше, и из бездны
Сипловатый голосок:
– Как вы, милая, любезны,
Камнем медленным в висок.

А на ветке, выше крыши,
Белый ворон сверху вниз
Смотрит зорко в очи мыши,
Высунувшейся на карниз.

И, сорвавшись вниз проворно,
Шумно падает плашмя.
Се, наверно, небесспорно,
Но, увы, не минет мя.

Навылет вздох, навыворот душа.
Семнадцать лун завиты в хоровод.
Промчался мир, не уцелеть спеша,
А может быть, совсем наоборот.

И кошки ком, вцепившись в сучий зад,
Промчался также за минувшим вслед.
Оставив мне небезнадёжный ад,
Небезызвестной сущности ответ.

Под фонарем и поперек дождя,
Не на свету, но вовсе не во тьме,
Блестел полуустало бюст вождя,
Реальнее, чем в жизни и уме.