Леонид Латынин - Праздный дневник

Мой римский дом осел и изнемог,
Трава асфальт на трещины разъяла.
Не входит в паз заржавленный замок.
И коротко в прохладу одеяло.

Я кофе пью, за окнами – зима,
И Зевса храм уставился мне в очи.
И глупость заменяет шарм ума
В беседах наших на излете ночи.

Ты тоже, дорогая, не Сократ.
Закат Европы сбылся неизбежно
Но мне с годами, кажется, стократ
К тебе опять неутолимо нежно.

По капле в серебро стекает грог.
По капле жизнь сочится незаметно.
Не ум от наваждений изнемог,
А будущее стало беспредметно.

Что вы, жёсткие тени рассудка,
Что вас милостью вдрызг обнесло?
Почему так размеренно жутко
Оставлять на земле ремесло —

В этом скопище ржи и железа,
Среди утвари Бога и слез,
Между бедным пространством диеза
И колючим ничтожеством роз?

Все вы правы – любовь не награда,
Ею меряют судеб длину
До любого кромешного ада
Или входа в любую войну.

Мне ли знать и надеяться, Отче,
Мне ли верить в прекрасное зло.
Я пролью свои смертные очи
В небеса сквозь цветное стекло.

И сожгу бесполезное чтиво,
И забудусь в назначенном сне.
Авва Отче, не красноречиво
Жить потом угораздило мне.

Г. Гачеву

На свете есть пустое ремесло —
Из плоских слов слепить себе дорогу
И мысли осторожной колесо
Пустить взначай по направленью к Богу.

И чем бы ни был занят мир окрест,
Куда б ни плыл вокруг тебя успешно,
Катиться колесу не надоест,
Пока ты жив и не устал, конечно.

Направо – юг, налево – северá,
Назад дорога – воротиться к дому,
Чего-чего, а гласного добра
Избыточно отпущено любому.

Пока у звезд не выгорят лучи
И смерти не исчерпана тревога,
Ты все равно надейся и молчи,
Что колесо докатится до Бога.

Усталость не мешает быть живым,
И вера не мешает быть беспечным,
Я был неколебимо молодым,
И все равно не вечным.

Я здешний день лелеял и берег,
Меня вела изменчивая лира,
Но каждый раз, ступая за порог,
Я убеждался в постоянстве мира —

В нем стерта память слова и лица,
В нем правят бал распутники и шлюхи
И называют именем Творца
Строителя Содома и разрухи.

Европа дотлевает не спеша,
И Азии гниение просторно,
И к горизонту движется душа —
И это все, увы, нерукотворно,

Воруют корм с тарелки воробьи.
Синеет море, исходя волнами.
Бокал разбит, и капает «Аи»
На мрамор между нами.

Какое мне дело до вашего века,
До черных идей и червонных забот.
Играет на дудке молитву калека,
Стирая со лба выступающий пот.

И вторят игре инвалиды во фраке,
И дождь барабанит, и плачет дитя,
А звезды сияют привычно во мраке,
Оркестру уродов исправно светя.

И мне среди них уготовано место
В последнем ряду, у гитарной струны,
В составе больного чудного оркестра,
Среди уцелевшей случайно страны.

Я в такт и усердно бренчу понемногу
В немые срока, что отпущены мне.
И звуки лицом запрокинуты к Богу,
Поляви – в бреду и поляви – во сне.

Я живу в нарисованной клетке,
Жизнь затворника праздно веду.
Попугай суетится на ветке
По прозванью «седой какаду».

А ночами обычно скучаю,
Пью «Шане» у живого огня,
Какаду королем величаю
В ожидании Судного дня.

За окном – то война, то разруха,
То стихии небесной бои,
Да едва уловимый для слуха
Легкий шорох тяжелой хвои.

Да горит еле видно лампада
На краю полусомкнутых век,
Да еще на картине Гренада
Украшает собою ночлег.

Да собака скулит у порога,
Торопя неизбежный рассвет.
И далеко-далече до Бога,
Как до смерти – в четырнадцать лет.

За окном – то свет, то тьма,
Череда войны и мира.
Не сойти б в ответ с ума
Среди алчного ампира.

Чижик-пыжик правит бал,
Хорохорится корова,
Этот бал заколебал
Или хуже, право слово.

Выйду в поле на простор —
Никого кругом, до дрожи,
Лишь луна глядит в упор,
Лишена любви и кожи.