Сергей Соколкин - Соколиная книга

Иногда такая ты —
лихая,
иногда, – как песня соловья:
нежная, прозрачная, родная…
Иногда —
чужая, не моя.

Но когда,
звездою полыхая,
сбрасываешь свой покров земной —
темноту губами прожигая,
прямо в вечность падаешь со мной…

С нежностью, пуская в небо корни,
твое тело звонкое ловлю…
Становлюсь безудержно покорным
с женщиной, которую люблю.

Как хорошо в последний день Помпеи
пройтись по улицам заснеженной Москвы.
На миг любви —
в бессмертие поверив,
услышав из-под снега рост травы.

Увидеть в небе ветра зарожденье,
в голубке серой Божий лик узреть…
И что-то вечное смахнуть, как наважденье, —
еще пока не время умереть…

Твои глаза…
Но что-то говорит мне,
что всё не так, как мне мечталось быть.
И сердце сокращается в том ритме,
в котором мы давно не можем жить.

Счастливым быть уже я не сумею.
Другая жизнь у Родины в крови.
Лужков построит новую Помпею
в последний день
несбывшейся любви.

Грустью я обижен и растрачен —
на тебя,
на жизнь,
на белый свет.
Я растрачен и переиначен,
бьет в глаза холодный белый свет.

Это там,
где небо было вольно
под крестом могучего орла,
там, где песня-сказка,
вспыхнув болью,
по оврагам-кочкам понесла.

Там, где был я верен и уверен
в крепости заветного кольца.
Сердца жар был волчьей страстью мерян
в злых зрачках любимого лица.

И теперь под волчий вой,
играя
как река, —
в предчувствии беды —
кровь моя бурлящая,
дурная
сносит этой крепости следы.

Размыкая ветреные руки
безучастной спутницы – судьбы,
жаркого дыхания разлуки
на твоих губах растут клубы.

Словно с ветки лист
в страну иную —
с губ слетает поцелуя след.
Словно песню спев свою земную —
в небо вышел неземной поэт…

Во тьме земной
грущу в окно я,
где звезды рушатся на дно
моей души, —
мне все равно…
Ведь одиночество такое,
что не вмещается в окно.

Но заклинаю
сквозь невзгоды:
– Любовь бессменна и нежна,
неубиваема она.
Замки срывая, платья, годы,
она придет —
твоя жена.

Ты задохнешься чуть не плача,
когда ошпарят,
хохоча,
как будто духом первача, —
бессмертно молодые губы,
рот в рот —
органами звуча.

От тебя я письмо получил —
чистый лист —
ослепительно белый,
как дыханье в казенной ночи
или к сделке готовое тело.

Я на нем начертал слово «Да!»,
хоть себя ненавидел за смелость.
Испарились чернила.
Звезда
вместо них на листе загорелась.

Твое фото смахнул со стола.
Показалось, что ты побледнела…
За окошком осенняя мгла…

Да, я понял, чего ты хотела…

Через полчаса мне уходить,
улетать, сбегать, перегорать,
забывать, бросать и не будить…
В общем, любовь предавать.

Через полчаса мне одному
те полжизни, что ты отняла,
в топку паровозную бросать.
Сердце отправляя на луну —
пусть мертвые хоронят мертвецов…

А я на самолете улечу.
Предавшие любовь —
пешком не успевают.

Мне двадцать два.
Я весь в губной помаде
девчонок, что целуются, спеша.
Я как поэт —
извел пять тонн бумаги,
но как поэт
не сделал ни шиша.

Не потому ли по ночам мне верится,
что я смогу,
поднявшись спозаранку,
сдернуть с неба
Большую Медведицу
и подарить
Свердловскому зоопарку.

Л. Л.

Свои чувства, как зверя, затравливаю.
Сердце – не кубик Рубика.
Я тебя из себя выдавливаю,
как засохшую пасту из тюбика.

Боль, как крик в катакомбах, глушится.
Но все дальше от выхода ты.
На натянутых нервах сушится
душа, застиранная до дыр.

Только заново переиначивает
память-сводня
душу мою
и в лицо твое заворачивает
мое сердце, как в простыню.

Да! – Я ложью себя не унижу.
Да! – Хотел бы тебя вернуть.
Я теперь много больше вижу
глазами, плакавшими вовнутрь.