Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

— Это мачта, что ли, не поймешь?
Я не дам на парус полотна.

— Ничего, ты парус мне сплетешь
из цветов и листьев, не из льна

Можно лишь повторить — ничего невозможно понять,
Я верчу эти вещи с печальным, упрятанным смехом:
Археолог грядущий вот так же начнет примерять
Наши мысли, надежды, любови — и с тем же успехом.

Все, что делали вы — посвящалось великим богам,
В то, что делаем мы — посвящались немногие люди.
Эти вещи — лишь выкрик: Мы были! — другим берегам,
Нет, длиннее, с добавкою детской:
Мы больше не будем.

Жить одиноко и неинтересно,
Платить ценою каждой божьей ночи
За никому не нужных восемь строчек,
Такой ценою покупать безвестность?

Но встало солнце, осветило травы,
И в пять минут переменило местность,
И я благодарил судьбу за право
Такой ценою покупать безвестность.

… А наутро проснешься, на улицу выйдешь
В этот мир, что едва начинает светать.
И куда ни посмотришь — отчетливо видишь
Руку мастера. Как мне ее не узнать?

Мне знаком этот страх, и восторг, и смятенье,
Та неделя без сна, где сознанье творит
До конца, до беспамятства, до исступленья,
Но очнешься и взглянешь: мир чудный стоит.

В мире осень,
и каждый сорвавшийся плод
нужно сначала расслышать,
чтобы потом раскутать.

У детства должен быть очень маленьким рот
и очень большими уши.

Бедные ирисы, что за печаль —
Будто и так не довольно печали.
Жалко не жизни, мне жизни не жаль —
Жалость цветет только в самом начале.

И отцветающий вишневый цвет,
И парфюмерная пена акаций
Вроде бы сводят печали на нет,
Но не дают мне с тобой расквитаться.

Ну не старушка ли эта душа? —
Булочку щиплет и смотрит в оконце,
Мошек сгоняя и крошки кроша,
Еле дыша на ушедшее солнце.

И вспоминает почти наугад,
Словно на солнце глядя сквозь ресницы:
Влажный и черный течет водопад,
Впрочем, безделица — это ей снится.

Это непрожитой жизни привет,
Это мерцающей дельты извивы,
Жизни отливы, полуночный бред,
Всполохи памяти. Жизни приливы.

Легко я пережил доносы,
легко похоронил отца,
и перекрестные допросы
перетерпел я слегонца,
и не терял я эти губы,
пьянящие, как алкоголь,
но у меня болели зубы.
Я знаю, что такое боль.

Сегодня так часто срываются звезды,
Что даже о космос нельзя опереться,
Там будто бы чиркают спичкой нервозно,
А спичка не может никак разгореться.

И полночи этой ничто не осветит,
Ничто не рассеет во мне раздраженья,
Никто на вопросы мои не ответит,
И нет утешенья,

Во мне все противится жить по указке
Провидцев, сколь добрых, настолько лукавых,
Душа не поверит в наивные сказки,
Что в детях она повторится и в травах.

И в мире прекраснейшем, но жутковатом,
Где может последним стать каждый твой выдох,
Она не живет ожидает расплаты,
И нужно ей не утешенье, а — выход.

Но кто мне подскажет, куда мне бежать
От жизни, от жил, разрываемых кровью,
От жженья, которого мне не унять
Ни счастьем, ни славой, ни женской любовью.

Ведь я уже связан, уже погружен
В сумятицу судеб. Меня научили,
Как рушить и строить, как лезть на рожон,
И я забываюсь, и радуюсь силе.

Лишь ночью, мучительной и сокровенной,
Я вижу, сколь призрачна эта свобода,
И горестно плачу над жизнью мгновенной,
Несущейся, словно звезда с небосвода.

Сейчас промелькнет! Я сейчас загадаю,
Ведь должен хотя бы однажды успеть я…
Сверкнула! И снова я не успеваю
Сказать это длинное слово: бессмертье!

К ним уже не успеть до конца сновиденья,
Я едва различаю высокие крыши.
Закрывая жилища, смывая растенья,
Он ползет от реки, он становится выше

И сквозь этот туман мне уже не пробраться.
Я ломаю лавиною нежных проклятий
Этот мир, эти неисчислимые царства,
Этот космос любимых моих восприятий.

И упругий ручей на стихи Пастернака,
И коня Заболоцкого в дымке тумана,
И поляну Ахматовой, тайные знаки
На фаянсовом небе времен Мандельштама.