Лариса Миллер: Потаенного смысла поимка

– Здравствуй, – снег прошелестел.
– Здравствуй, с возвращеньем,
Здесь встречаю я тебя чудным освещеньем.
– Слава Богу, ты опять поутру проснулась
И, едва открыв глаза, в этот мир вернулась,
В мир, где я сейчас живу, тропы заметаю,
И тебя пожить зову, и от счастья таю.

В постылых роюсь словесах
С упрямством мула.
Уж лучше б в чистых небесах
Я потонула,
Иль, глядя, как летит, искрясь,
Снег на дорогу,
«Нет слов, – сказала бы дивясь. —
Нет слов, ей-богу».

И всё куда-то я иду
И дую в старую дуду,
Играю три привычных ноты,
А мне в ответ: «Уймись, ну что ты?
Ну жизнь, ну смерть, ну ночь, ну день.
Уймись, ну как тебе не лень?»

Чуть-чуть пишу, чуть-чуть читаю,
Но больше всё-таки летаю.
Летаю я, куда хочу:
То в день грядущий залечу,
То залечу я в день давнишний,
Где сад был с яблоней и вишней,
Где детям было мало лет.
Ей-богу, мне прощенья нет —
Ведь небо нынче так лучилось,
А я вот снова отлучилась.

И даже если это праздник,
то он печален, он печален.
Живём среди снегов искристых,
а будем жить среди проталин,
А дальше, если будет можно,
увидим небо в вешней луже,
Но всё так зыбко, ненадёжно,
да и торопят нас к тому же.

Что я делаю? Что? Ухожу.
Даже если сижу и лежу,
Даже если домой возвращаюсь,
Всё равно ухожу и прощаюсь
И проститься никак не могу.
Я люблю этот город в снегу,
Просинь в небе, окошко родное,
Что-то горнее, что-то земное.

Такая важная ворона.
Сук для неё – подобье трона.
На землю смотрит свысока,
Как будто бы живёт века,
И всё про землю понимает,
И нас всерьёз не принимает.

Больно, даже когда прикасается воздух.
Снизойдёт ли покой, и наступит ли роздых?
И отпустит ли боль? Если да, то когда же?
Больно слово сказать. Больно выдохнуть даже.
Больно, даже когда прикасаюсь я взглядом
К белоснежным ветвям, что живут со мной рядом.

Всё чисто, тихо, гармонично.
Я убедилась в этом лично.
Тихи снега и облака.
Не поднимается рука
Писать об этом мире плохо.
Какая б ни была эпоха,
Но плакаться в такие дни
И ночи – боже сохрани.

Весёлая компания: синички, воробьи.
Я тоже пташка ранняя. Ты, жизнь, меня люби.
Желай мне лишь хорошего, не мучай, не томи,
Как птичек хлебным крошевом, посулами корми.
Не всё, конечно, сбудется, но будь со мной нежна,
Клюёт синичка, трудится, она ведь жить должна.
Я тоже жить намерена и нынче, и потом,
Хотя и не уверена, что так уж прочен дом.

А нас учили и учили,
Нам даже корочки вручили,
А мы бытуем на земле,
Как первоклашки, – на нуле,
И вроде руку поднимаем,
Но ничего не понимаем
И отвечаем наобум
Ни в зуб ногой и ни бум-бум.
Нам, школярам совсем зелёным,
Писать бы палочки с наклоном.

Я больше не могу, ей-богу.
Я бью тревогу, бью тревогу.
Дни как безумные летят,
Остановиться не хотят.
А я хочу, чтоб дни стояли
И чтоб далёко были дали,
А близко – три родных лица.
И так всё время, без конца.

Начало по концу тоскует
И завершённости взыскует.
Ну а конец, устав венчать,
Стремиться новое начать,
Чтобы начало истомилось,
Конца ждало, к концу стремилось.

Всё твоё, всё бери, но оставь мне хоть что-то.
Вот пытается выжить отважная нота.
Пожалей её, время, оставь, не души,
Ведь она задевает все струны души.
Под неё я жила, под неё я любила,
Драгоценные руки губами ловила.

На меня сегодня тратят столько воздуха и света,
Столько льющегося шёлка удивительного цвета,
Столько белых-белых тканей,
Столько нежных птичьих трелей,
Мне сегодня обещали, что я буду жить в апреле.
И за что – не понимаю. Мне за что подарки эти?
Неужели лишь за то, что я живу на белом свете?