Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Еще не помышляя об уходе,
сохранному здоровью вопреки,
готовясь к растворению в природе,
погоду ощущают старики.

Здесь и там умирают ровесники,
тают в воздухе жесты и лица,
и звонят телефоны, как вестники,
побоявшиеся явиться.

Люблю и надеюсь, покуда живой,
и ярость меняю на нежность,
и дышит на душу незримый конвой —
безвыходность и неизбежность.

Умрет сегодня-завтра близкий друг;
естественна, как жизнь, моя беда,
но дико осознание, что вдруг
нас нечто разлучает навсегда.

Не отводи глаза, старея,
нельзя незрячим быть к тому,
что смерть — отнюдь не лотерея,
а просто очередь во тьму.

Такие бывают закаты на свете,
такие бывают весной вечера,
что жалко мне всех, разминувшихся с этим
и умерших ночью вчера.

Каков понесенный урон
и как темней вокруг,
мы только после похорон
понять умеем вдруг.

Только что вчера ты девку тискал,
водку сочно пил под огурец,
а уже ты вычеркнут из списка,
и уже отправился гонец.

Подвергнув посмертной оценке
судьбу свою, душу и труд,
я стану портретом на стенке,
и мухи мой облик засрут.

Прочтите надо мной мой некролог
в тот день, когда из жизни уплыву;
возвышенный его услыша слог,
я, может быть, от смеха оживу.

Лечит и хандру, и тошноту
странное, но действенное средство:
снова дарит жизни полноту
смерти недалекое соседство.

В загадках наших душ и мироздания
особенно таинственно всегда,
что в нас острей тоска от увядания,
чем страх перед уходом в никуда.

Поскольку наш век возмутительно краток,
я праздную каждый свой день как удачу;
и смерти достанется жалкий остаток
здоровья, которое сам я растрачу.

В узком ящике ляжем под крышкой,
чуть собака повоет вослед,
кот утешится кошкой и мышкой,
а вдову пожалеет сосед.

Еще задолго до могилы
спокойно следует понять,
что нам понадобятся силы,
чтобы достойно смерть принять.

Мне жаль, что в оперетте панихидной,
в ее всегда торжественном начале,
не в силах буду репликой ехидной
развеять обаяние печали.

Люди воздух мыслями коптят
многие столетья год за годом,
я живу в пространстве из цитат
и дышу цитатным кислородом.

Высокие мысли и низкие
вливают в меня свои соки,
но мысли, душевно мне близкие,
обычно весьма невысоки.

Поэзия краткая больше близка мне —
чтоб мысли неслись напролет,
как будто стихи высекаешь на камне
и очень рука устает.

Листаю стихи, обоняя со скуки
их дух — не крылатый, но птичий;
есть право души издавать свои звуки,
но есть и границы приличий.

Во мне приятель веру сеял
и лил надежды обольщение,
и столько бодрости навеял,
что я проветрил помещение.

Когда нас учит жизни кто-то,
я весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.

Из ничего вкушая сладость,
блажен мечтательный поэт,
переживать умея радость
от неслучившихся побед.

Вовсе не отъявленная бестия
я умом и духом, но однако —
видя столп любого благочестия —
ногу задираю, как собака.

Пускаюсь я в пространство текста,
плетя строки живую нить,
как раб, кидающийся в бегство,
чтобы судьбу переменить.

А вера в Господа моя —
сестра всем верам:
пою Творцу молитвы я
пером и хером.

Весь век понукает невидимый враг нас
бумагу марать со слепым увлечением;
поэт — не профессия, это диагноз
печальной болезни с тяжелым течением.

Слегка криминально мое бытие,
но незачем дверь запирать на засов,
умею украсть я лишь то, что мое:
я ветер ворую с чужих парусов.