Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Когда любви нахлынет смута
на стариковское спокойствие,
Бог только рад: мы хоть кому-то
еще доставим удовольствие.

Мой век, журча сквозь дни и ночи,
впитал жару, мороз, дожди;
уже он спереди короче,
зато длиннее позади.

И вышли постепенно, слава Богу,
потратив много нервов и труда,
на ровную и гладкую дорогу,
ведущую к обрыву в никуда.

Время льется даже в тесные
этажи души подвальные,
сны мне стали сниться пресные
и уныло односпальные.

Вдруг то, что забытым казалось,
приходит ко мне среди ночи,
но жизни так мало осталось,
что всё уже важно не очень.

Зря девки не глядят на стариков
и лаской не желают ублажать:
мальчишка переспит — и был таков,
а старенький — не в силах убежать.

Я равнодушен к зовам улицы,
я охладел под ливнем лет,
и мне смешно, что пес волнуется,
когда находит сучий след.

Время шло, и состарился я,
и теперь мне отменно понятно:
есть у старости прелесть своя,
но она только старости внятна.

С увлечением жизни моей детектив
я читаю, почти до конца проглотив;
тут сюжет уникального кроя:
сам читатель — убийца героя.

Друзья уже уходят вмириной,
сполна отгостевав на свете этом;
во мне они и мертвые со мной,
и пользуюсь я часто их советом.

Два пути у души, как известно:
яма в ад или в рай воспарение,
ибо есть только два этих места,
а чистилище — наше старение.

Ушел кураж, сорвался голос,
иссяк фантазии родник,
и словно вялый гладиолус,
тюльпан души моей поник.

Не придумаешь даже нарочно
сны и мысли души обветшалой;
от бессилия старость порочна
много более юности шалой.

Усталость сердца и ума —
покой души под Божьим взглядом;
к уставшим истина сама
приходит и садится рядом.

Отныне пью лишь молоко.
Прости, Господь, за опоздание,
но только старости легко
дается самообуздание.

Томлением о скудости финансов
не мучаюсь я, голову клоня;
еще в моей судьбе немало шансов,
но все до одного против меня.

Кипя, спеша и споря,
состарились друзья,
и пьем теперь мы с горя,
что пить уже нельзя.

Я знаю эту пьесу наизусть,
вся музыка до ноты мне известна:
печаль, опустошенность, боль и грусть
играют нечто мерзкое совместно.

Болтая и трепясь, мы не фальшивы,
мы просто оскудению перечим;
чем более мы лысы и плешивы,
тем более кудрявы наши речи.

Подруг моих поблекшие черты
бестактным не задену я вниманием,
я только на увядшие цветы
смотрю теперь с печальным пониманием.

То ли поумнел седой еврей:
мира не исправишь все равно,
то ли стал от возраста добрей,
то ли жалко гнева на говно.

Уже не люблю я витать в облаках,
усевшись на тихой скамье,
нужнее мне ножка цыпленка в руках,
чем сон о копченой свинье.

Тихо выдохлась пылкость источника
вожделений, восторгов и грез,
восклицательный знак позвоночника
изогнулся в унылый вопрос.

Весь день суетой загубя,
плетусь я к усталому ужину,
и вечером в куче себя
уже не ищу я жемчужину.

В наслаждениях друг другом
нам один остался грех:
мы садимся тесным кругом
и заводим свальный брех.

Сейчас, когда смотрю уже с горы,
мне кажется подъем намного краше:
опасности азарт и риск игры
расцвечивали смыслом жизни наши.

Читал, как будто шел пешком
и в горле ком набух;
уже душа моя с брюшком,
уже с одышкой дух.

Стареть совсем не больно и не сложно
не мучат и не гнут меня года,
и только примириться невозможно,
что прежним я не буду никогда.