Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун

«Чтоб ни решил я, что бы ни изрек,
Все небосвод предвидел и предрек.

Ты понапрасну убеждал меня
Вступить в горнило, полное огня.

Я понял, ты не дружбою влеком,
А поступил со мною, как с врагом.

Пусть благороден ваш старинный род,
Но сын твой болен, слух о том идет.

А если он безумьем одержим,
Мы за него Лейли не отдадим.

Лечи его молитвой и постом,
Повремени пока со сватовством.

Не предлагай нам жемчуг свой больной,
Не затевай напрасный торг со мной.

С изъяном жемчуг темен, не блестит
И ожерелья он испортит вид.

Купив твой жемчуг, что скажу родне,
Арабы не простят проступок мне.

Забудь об этом, свадьбе не бывать,
И нам с тобою хватит толковать!»

Отказ услыша, каждый амирит
Почувствовал и боль, и жгучий стыд.

Обиженно, окольной стороной,
Вернулись амириты в край родной.

Как иностранцы, чья судьба горька,
Им не понять чужого языка.

Родные рады все на свете дать,
Чтоб ум больного просветлел опять.

Но те советы, что дала родня, —
Как хворост для палящего огня.

«У нас красавиц столько, — говорят, —
Невесты той прекрасней во сто крат.

Как жемчуг зубки, губы — как рубин,
Не устоит пред ними ни один.

В парчу одеты, схожие с весной,
Струятся кудри мускусной волной.

Красавиц восхитительных не счесть,
А ты решил чужую предпочесть?

Здесь нам найти невесту разреши —
Кумира, утешение души.

Ты с ней весь путь пройдешь рука в руке.
Пусть сахар растворится в молоке».

И поученья выслушав родни —
Укоры и попреки в них одни, —

Меджнун, свой ворот ухватив рукой,
Порвал одежду, мучимый тоской:

«Тому, чей разум погружен во тьму,
Кто мертвым стал, — одежда ни к чему!»

Так шел в песках, скрывая слезный лык.
По Азре стосковавшийся Вамик,

Так, прихватив нехитрый скарб с собой,
Тюрк с караваном бродит кочевой.

Зачем ему кольчуга или щит?
Повязкою он тело защитит.

…Бродягой чужеродным с виду став,
О тернии одежду разорвав,

Кейс жаждал смерти, больше ничего,
«Ла Хаула! Спаси нас от него!»

Твердили, видя, как он брел в пыли…
А он стонал: «Лейли!» и вновь: «Лейли!»

Преследуем недоброю молвой,
В лохмотьях, с непокрытой головой,

Он равнодушен к добрым был и злым,
Не замечая тех, кто рядом с ним.

Свои газели распевал везде.
О йеменской пленительной звезде.

И бейты вдохновенные свои
Он наполнял сиянием любви.

Но каждый, кто видал, сколь странен он,
Вздыхал, его несчастьем удручен,

Ему нет дела до людских осуд,
Не все ль равно, каким его сочтут.

Ни жив ни мертв, в ничто вперяя взор,
Он в книге бытия свой облик стер.

Чуть билось сердце, был он словно прах,
Лежащий на бесчувственных камнях.

Его перемололи жернова —
В грязи и струпьях, плоть едва жива.

Он — как свеча, спаленная бедой,
Осиротевший голубь молодой.

На сердце клейма всех печалей злых,
Чело покрыла пыль дорог земных.

И не стерпев глумления толпы,
Он сел на коврик в пыль, сойдя с тропы,

Дав волю причитаньям и слезам:
«Что делать мне, где отыскать бальзам?

Вдали от дома, сбился я с пути
Обратной мне дороги не найти.

Отвергнул я родительский порог,
А к дому милой путь сыскать не мог.

Разбилась с добрым именем бутыль,
Ее осколки покрывает пыль.

И доброй славы барабан пробит,
Грядущий подвиг он не возвестит.

Охотница! Я — загнанная дичь,
Меня легко и ранить и настичь.

Любимая, кумир моей души,
Молю тебя, души меня лиши.

Коль пьяный я, то значит пьян давно,
Пьян иль безумен — это все равно.

Безумным, пьяным, как ни назови,
Я сердце потерял из-за любви,