Александр Сухово-Кобылин - Дело

Муромский(перебивая). Не употребила! Не употребила! хоть в куски меня изрежьте — не употребила!..

Варравин. Так точно: вы, сударь, и госпожа Атуева утвердились в показании, что она сказала: это была ошибка, опустив будто существенное местоимение моя… где же истина, спрашиваю я вас? (Оборачивается и ищет истину.) Где она? где? Какая темнота!.. Какая ночь!.. и среди этой ночи какая обоюдуострость!..

Муромский(с иронией). Темнота… Среди темноты ночь, среди ночи обоюдуострость… (Пожав плечами.) Стар я стал, — не понимаю!..

Варравин(с досадою). А вот поймете. (Твердо.) В глазах, сударь, закона показания первых двух свидетелей имеют полную силу. Показание госпожи Атуевой, как тетки-воспитательницы, не имеет полной силы, а ваше собственное никакой.

Муромский. Почему так жестоко?..

Варравин. Потому, сударь, что вы преданы суду за ложное показание о бычке тирольской породы, которого получили от подсудимого в дар! Помните?..

Муромский. Помню. (Покачивая головой.) Стало, по вашему закону шулеру Расплюеву больше веры, чем мне. Жесток ваш закон. Ваше Превосходительство.

Варравин(улыбаясь). Извините, для вас не переменим. Впрочем… пора кончить; я затем коснулся этих фактов, чтобы показать вам эту обоюдуострость и качательность вашего дела, по которой оно, если поведете туда, то и все оно пойдет туда… а если поведется сюда, то и все… пойдет сюда…

Муромский(с иронией). Как же это так (качаясь) и туда и сюда?

Варравин. Да! И туда и сюда. Так, что закон-то при всей своей карающей власти, как бы подняв кверху меч (поднимает руку и наступает на Муромского; — этот пятится), и по сие еще время спрашивает: куда же мне, говорит, Варравин, ударить?!..

Муромский(с испугом). Боже милостивый!..

Варравин. Вот это самое весами правосудия и зовется. Богиня-то Правосудия, Фемида-то, ведь она так и пишется: Весы и меч!

Муромский. Гм… Весы и меч… ну мечом-то она, конечно, сечет, а на весах-то?..

Варравин(внушительно). И на весах, варварка, торгует.

Муромский. А, а, а… Понял…

Варравин. То-то (с иронией), а говорите, стар стал — не пойму…

Муромский. Уж я и не знаю, излагать ли мне вам мои опровержения.

Варравин. Достопочтеннейший, к чему? был и я молод, любил и я диспутоваться; теперь минуло; познал я жизнь; познал я и существенность. Вы старину-то вспомните… простую, задушевную… Вот время-то было! об нем и в стихах так складно сказано: Там, где сердце нараспашку, Наголо, как в старину!..

Муромский(живо). Нараспашку?!.. Наголо?!.. (В сторону.) Вот оно!.. Кидать стал. (Вслух.) То есть как же это наголо?

Варравин. А в старину не диспутовались; поговорят легонько, объяснятся нараспашку, да и устроят дело наголо! (Делает жест.)

Муромский(с ужасом). Наголо!..

Варравин. Да, наголо!..

Муромский(в сторону). Вот он Антихрист действительный статский советник. (Вслух.) Ах, Ваше Превосходительство. Отцы вы наши! Благодетели!.. В старину легко было дело-то устраивать. В старину мы жили в палатах, приказные — в комнатах; ныне мы живем в комнатах, а приказные — в палатах.

Варравин. Ну, а сколько б, вы думали, в старину взял бы приказный с вас за это дело?

Муромский(шелохнувшись). Я, право, не знаю. Я по этим торгам — неопытен.

Варравин. Ну, вы для шутки.

Муромский. Право, неопытен.

Варравин. Ах, Боже мой — (настойчиво) ну, шутите.

Муромский(нерешительно). Тысчонки бы три взял.

Варравин(ему на ухо). Тридцать тысяч! (Повертывается и отходит.)

Муромский(вздрогнув). Как!.. как вы это сказали?

Варравин. Да, тридцать тысяч и ни копейки бы меньше приказный этот не взял. Да, слышите: не на ассигнации, а на серебро.

Муромский. На серебро!!! Силы небесные — да ведь это сто тысяч — это гора!!!.. Состояние! Жизнь человеческая! — Сто тысяч… Да помилуйте, за что ж бы он их взял? Ведь и дело-то в сущности пустое.

Варравин. Однако.

Муромский. Если б тут степь какая, громадина была в спорности или заводина какой — железноделательный — а то ведь что? — только одно мнение — так — фу — воздух.

Варравин. Положим, что и воздух… только воздухом-то этим вас поистомило. А старинные, сударь, люди так не рассуждали… Старинные люди говорили: первое благо в мире — это мое спокойствие.